Азбука для непослушных

Ты видишь, я знаю, что видишь, но нечто не дает тебе сказать: «Да, воистину так. Воистину так, ибо так было и так будет, а я человек, несовершенный в своей человечности, и не призван, дабы обустраивать мир по моим законам, потому что он уже устроен по законам Божьим». И не потому ли, отче Евфимий, не потому ли ты теперь все сильнее жаждешь смерти отца Варлаама, что если он умрет, ты получишь первостарейшинство и обустроишь этот маленький кусочек мира Божия, этот наш монастырь, по законам твоим, твоей рукой данным? Ты хочешь отрезать участок земли от нивы Божьей и сказать: «Здесь я Бог, и нет здесь других богов, кроме меня!» Но нива Господня до небес простирается и под землей, она бесконечна, и никакими оградами ее не огородить, отче грешный!

А знаешь, отче Евфимий, обратно пути нет, потому что он тебе не нужен, ты не хочешь каяться, потому что дьявол вдохнул тебе в душу желание бесконечное: быстро и еще на этом свете овладеть знанием, а если это невозможно, то, по крайней мере, властвовать над теми, кто знает больше тебя; и твое властолюбие выше даже скалистого Олимпа! Ты знаешь, знаешь, отец Евфимий, что будешь убивать, как убивал, чтобы создать сладкий обман правдолюбия, что твоя жадная душа власти алчет, как алчет она лести и незаслуженной похвалы.

И ты чувствуешь, что и в умении краснописания ты все слабее, ибо для этой работы нужны душа и сердце, а ты продал свою душу за почести, а сердце за законы и правила, которые ты блюдешь и смотришь, чтобы их не нарушали, пуст и душой, и чувствами. Ты знаешь, хорошо знаешь, отец Евфимий, что твои глаза, твои уши, все твои чувства потеряли способность радоваться свежести мира: новорожденным ягнятам, цветению трав весной, новым буквам. Радость от нового ты сменил на зависть; ты завидуешь, что другие радуются обновлению и движению мира; тому, что время обновляется всякий день, обновляется и день, и месяц, и век. Ты уже никогда, разламывая гранат, не замечаешь, что его цвет отличается от цвета предыдущего, и никогда не скажешь: «Такого цвета я еще не видел; это красный цвет, но не такой, как все другие красные вещи в этом мире, другого оттенка, этот гранат не такой, как другие гранаты, он свежий, новый, другой, и я его не узнаю, ибо это новый мир, и я пока его не знаю!» Ты скажешь: «Этот цвет я знаю», так же и каждая новая буква, что выйдет из-под твоей руки, будет такой же, как и предыдущая, потому что она старая, и ты ее знаешь. И все новое ты сведешь к старому, ибо старое тебе известно, а новое неизвестно, и ты боишься его, потому что новое приносит перемены, а ты не хочешь изменений в твоей власти над послушными. И когда ты видишь воду весной в знакомой тебе реке, ты опять говоришь: «Эта вода старая, она с незапамятных времен текла здесь, и я ее знаю!» Но послушай, отче Евфимий: мир, как и вода, никогда не тот же самый, ибо перемены постоянны, и лишь изменчивость вечна в этом мире!

Ты боишься, отец Евфимий, все больше боишься: боишься не знать, а после того, как ты увидел рукопись Михаила, боишься и знать; ты боишься того, чем ты являешься, и боишься того, чем ты не являешься, а хотел бы являться. Ты боишься не знать, а не понимаешь, что именно для этого мы существуем в этом мире: чтобы слепые прозрели, хромые пошли, незнающие узнали.

Как узнали и мы, когда пришел час и день познания. Не раньше, не быстрее.

Хет: поле

Разрушение буквы Хет:

1 — Иероглиф;

2 — Семитское Хет;

3 — Финикийское;

4 — Критское;

5 и 6 — Современное.

* * *

Случилось так, а, может быть, и не случилось, я уже ничего не могу сказать с уверенностью, потому что когда я описываю эти события, то как будто ясные картинки вижу и будто заново их переживаю, но что-то мне подсказывает: кто тебе поверит, когда ты чужими устами говоришь, чужими мыслями чужих людей; было, я говорю, воскресенье, и Рыжий с другими священниками пошел в деревню на богослужение. В семинарии работали двенадцать семинаристов и я, тринадцатый, тот, кто пишет это и оставляет вам для будущих веков. Внезапно, будто ангел, спустившийся с неба, в дверях показался Прекрасный. Он выглядел усталым и обессиленным, но после случая с Рыжим, когда он не почтил его неискренней похвалой, он принес с собой в семинарию сияние и свет. Он направился к Михаилу, встал у стола, а тот поднял голову, и слезы навернулись на его больших голубых глазах. «Что произошло?» — спросил Прекрасный. А Михаил Непорочный пал к его ногам и стал просить прощения. Остальные одиннадцать смотрели на них, ничего не понимая; но я смотрел и понимал, ибо видел раньше.

Прекрасный поднял Михаила с колен, взглянул ему прямо в глаза. «Я дал тебе древо мудрости, оперение для души, лучший плуг, которым обрабатывается поле, чтобы оно принесло богатый урожай, а чем ты отплатил мне? Почему открыл ларец? Кто позволил тебе? И зачем разбил яйцо, где я хранил светила небесные, которые я берег, чтобы не пропал свет, если померкнут нынешние? И вот теперь, из-за твоей алчности, у меня нет того единственного, что я получил от Отца моего!»

А Михаил, плача, сказал: «Господи, я не тот, кого ты ищешь». И умолк, глядя на Прекрасного покорно — слезы текли по его румяным щекам, а он даже не пытался вытереть их. Больше Михаил не произнес ни слова.

«А почему ты плачешь, если это учинил не ты?» — спросил Прекрасный. Михаил посмотрел на него и ответил: «Потому что нет у меня больше пера. Я был неосторожен и задремал, держа его в руке; а когда проснулся, его уже не было здесь; я утратил его, не уберег».

О, как страдала душа Михаила Непорочного! О, сколько муки и горечи собралось в ней в тот час! У меня сердце билось, как безумное, потому что знал я, какая это беда, когда человек, получив нечто, о чем мечтал всю жизнь, вдруг в один миг из-за того, что утомился и потерял бдительность, лишается этого — лишается навсегда! Это как рыбак, который, устав от ожидания, засыпает и не замечает, как клюет рыба, которой он надеялся накормить своих голодных детей! Как женщина, которая с трудом выносив и родив долгожданного ребенка, теряет его в войну! Сердце колотилось у меня в груди, словно птица, которая хочет вылететь из клетки, да не может. Я хотел было открыть рот, сказать, что знал, что перо находится у гнусного Евфимия, уже почти уничтоженное, растоптанное и поруганное, но не сказал ничего, ибо страшился закона, который я должен был соблюдать, закона Евфимия. Я не произнес ни звука — язык мой был поделен на два языка: один — благоглаголящий для Евфимия, другой — правдивый и угодный Богу; но ведь за двумя языками и два слова таятся, и, как мне стало понятно, одновременно их не вымолвить.

«Успокойся и поверь мне, Михаил, — сказал Прекрасный. — Воистину, воистину тебе говорю: придет день, когда перо, которое ты утратил, снова окажется у тебя!»

Он направился к выходу, но по дороге остановился около одного из одиннадцати семинаристов, склонившегося над столом, и стал смотреть на быстрые буквы, которые одна за другой выходили из-под калама старательного юноши, словно муравьи из муравейника. И сказал нечто, что привело всех в замешательство.

А слова были такие: «Вы спешите, чтобы не терять время; а теряете время от того, что руки, написав ряд, должны возвращаться назад и начинать ряд новый; но если, как хороший земледелец, вы станете делать борозду сначала туда, а потом обратно, то возрадуетесь богатому урожаю, и вы, и Господь Бог вместе с вами!» В дверях он улыбнулся и отмахнулся рукой, увидев вытаращенные от удивления глаза послушных семинаристов.

Когда Прекрасный вышел, ученики Евфимия стали переглядываться и перешептываться. К двенадцати часам дня (а был час десятый, когда ушел Прекрасный) половина прислушалась к его совету.

Когда вечером отец Евфимий вошел в семинарию, держась строго и важно, чтобы провести, как обычно, проверку, его хватил удар. У шестерых слова были совсем перепутаны, а у шестерых — нормальные; строчки были поделены на две группы, одна — с правильными рядами и порядком, а другая — без всякого порядка. Евфимий, прежде чем ему не стало совсем плохо, приказал сжечь слова шестерых, осмелившихся послушать совета нечестивого, а еще не давать им еды и отобрать у них каламы для письма.

Но я был твердо уверен, что не было ничего плохого в предложении Прекрасного, хотя и дальше продолжал писать старым, скучным — зато привычным — способом, чтобы повторно и навсегда не навлечь на себя гнев Евфимия.

Тет: колесо

Разрушение буквы Тет:

1 — Критское пиктографическое Тет;

2 — Буква со стелы царя Меша.

* * *

Тем же вечером я отправился к отцу Варлааму и рассказал ему обо всем, что случилось. Когда отец Варлаам услышал иносказание о поле из моих уст, он лишь улыбнулся и не сказал ничего — очевидно, урок о тайне был усвоен им уже с той поры, когда он начал проводить дни в семинарии, углубившись в письмо. А когда я выказал намерение уйти, он прошептал: «Так было сочинено и слово, которое я узнал в молодости».

Отец Варлаам снова в ту ночь беседовал со мной о языке. Ему удалось сделать неоспоримое заключение, что в древние времена, после того как буквы стали неразборчивы из-за быстроты, с которой их писала человеческая рука, алчным пришло на ум из нескольких букв сочинить слово. Людям уже было не довольно букв, и они не могли объяснить себе ими свои мысли и любовь, вот и захотели они большего, чем то, что им дал Бог, сочинили слова вместо букв. «Количество букв невелико, — сказал один алчный человек, — а те, кто имеют мало — нищие; давайте создадим слова, из малого количества букв много слов родится, как богатый урожай в амбаре богача!» И вот, чтобы обогатиться, люди сочинили много слов, и сейчас так же поступают, для каждой вещи или явления сразу слово ищут, вместо того, чтобы употребить некое старое, но подходящее слово. Те слова, в старые-то века, хотя не были картинками, как прежде буквы, все же походили на то, чему они название давали, ибо буквы, из которых составлялись слова, были картинками определенных вещей и явлений. На это я ему заметил, что слова состоят из нескольких букв, и мы не знаем, какая буква в слове должна походить на то, что именует это слово. У отца Варлаама не было определенного ответа. Но он склонялся к решению смиренному и скромному — хотя бы первая буква в слове должна быть истинной, сказал он, чтобы все слово было верным, а не ошибочным. Мы сидели на балконе, и он упорно пытался мне доказать, что слово, которым мы именуем дневное светило, ошибочно, потому что оно не смеет начинаться с буквы С. Эта буква, говорил он, должна быть первой в слове, обозначающем ночное светило, и то — только в те дни, когда месяц еще молодой. Буква О должна была бы быть первой в слове, именующем старую луну, но он не нашел знаков среди существующих букв, с которых бы начинались слова для обозначения двух других фаз ночного светила, ибо эти буквы должны были бы выглядеть так:

.