Бабушкины стёкла

— Ну, как мы с сумками?.. — сказала, наконец, мама.

— Там и положишь — никто не возьмет!

Храм Казанской Божией Матери, к которому подходили Катя с мамой, был удивительно красив. Да некрасивых храмов вообще не существует. Ты когда-нибудь спрашивал себя, мой юный читатель, что такое красота? Казались ли тебе красивыми дома, в которых мы живем? Очень сомневаюсь. Нынешние «коробки» назвать красивыми просто язык не поворачивается. А если твой дом и в самом деле тебе нравится, то с такой красотой свыкаешься быстро, не замечаешь ее, не трогает она тебя. Иное дело — храм Божий. Его необычные изгибы и выступы, купола украшенные, тянущаяся вверх колокольня с колоколами и, наконец, делу венец — кресты золотые! Все это вместе — та самая красота, на которую смотреть не устанешь. А если еще и звонят!.. Колокольный звон всегда необычен. И если при перезвоне, особенно Пасхальном, радостном, ты находишься рядом с храмом, обязательно заслушаешься, и сердце твое сильнее и как-то по-новому забьется. Даже если вера еще не постучалась в него, красота храма Божьего обязательно в сердце осядет.

И еще подумай вот о чем. У тебя наверняка есть красивые игрушки и игры. Забавы твои. Когда ты ими занят, родители довольны: делам их не мешаешь. Да и сам ты знаешь, когда ты занят не делом, а игрою. Храмы возводили умные, верующие люди. Возводили по строгим расчетам и чертежам. Возводили с такой тщательностью и любовью, какую никогда не тратят на постройку дома, в котором живут, А в храме — не живут, и корысти никакой от храма нет! Так неужто это взрослые игрой забавлялись, столько труда и денег тратили, чтобы ненужную для жизни резную домину построить? И те, кто ходят в храм — а ходят туда многие, — тоже игрой заняты? Ведь не так же! Нужен, значит, людям храм. И если говорят, что там Бог людей принимает, и говорят это люди умные и честные, то, как думаешь, можно им поверить?..

— У, народу-то сколько! — Мама была поражена, даже рот приоткрыла.

— Ничего, — Катя себя уже хозяйкой чувствовала, — пройдем.

И они прошли сквозь толпу на удивление легко. Внутренний вид храма ошеломил маму. Он всегда ошеломляет тех, кто впервые в храм входит.

— Это сколько ж тут икон! — всплеснула руками мама. (Сумки Катя уже задвинула под лавку.) — Да-а, красиво, ничего не скажешь.

И не надо было говорить — надо было смотреть, что мама и делала. Горящие свечи — лес горящих свечей перед иконами! — придавали храму еще больше таинственности и красоты. Невиданные полутораметровые резные столбы-подсвечники, огромная многоярусная люстра-паникадило, просветленные лица людей — все эти новые впечатления навалились горой на остатки вчерашнего утреннего настроения. И оно перестало быть.

— Мама, пойдем туда, где служба!

Они протиснулись в проем-арку малого придела, и мама услышала пение. В главном приделе его было плохо слышно, да и пока мама вертела головой, рассматривая окружающее, она не могла ничего слышать. А теперь... Впервые ею услышанные и такие, казалось бы, простые и за душу берущие напевы церковного хора из старушек тоже маме понравились. И вот зашуршала завеса, открылись Царские врата, и из них выступили священник и диакон. Ох, как необычайны и красивы были их одежды! Диакон держал в руках золотую Чашу.

— Со страхом Божиим и верою приступите! — громадным чистым басом возгласил он.

Мама вздрогнула от неожиданности. Диакон был щупл, и услышать такой голос она не ожидала. У священника была огромная белая борода лопатой и очень ясный, выразительный взгляд. Мама зачарованно глядела на него. Никогда в жизни она еще не видела священнослужителей в облачении. Все было ново, все поражало. Тут мама почувствовала, что ее толкают снизу. Она даже забыла на секунду, что с ней Катя.

— Ну, мама же, что ты!

— А? Что, Катя?

— Мама, я причащусь пойду, можно, а?

Катя спросила громко, несколько старушек рядом обернулись; у мамы покраснели уши, она не знала, что сказать. А Катя уже пробиралась вперед. У мамы сердце защемило, снова внутри как-то непривычно стало, застыдилась она. Однако поздно: Катя была у Чаши.

— Да не в суд или во осуждение будет мне причащение Святых Твоих Тайн, Господи, но во исцеление души и тела, — закончил священник молитву. — Причастники, сделайте земной поклон!

И мама увидела, как ее Катя протиснулась к самой Чаше, встала на колени и головой тюк в пол. Маме почти плохо стало. «Это уж совсем лишнее, слишком уж...» Все остальные, кроме детей, стоящих впереди, не могли стать на колени: руку-то поднять перекреститься трудно было — такая теснота. «А детей-то, детей-то как много, а молодых-то сколько!..» Это мама увидела, сколько мам и пап ее возраста около детей стояли, и крестились сами, и кланялись. Хор запел «Тело Христово примите, Источника бессмертного вкусите».

«Неужели и правда там Его Тело и Кровь? Да нет, не может быть». Если бы мама следила сейчас за собой, она бы удивилась, наверное, что думала о Нем, как о Существующем. Но она смотрела сейчас только на Катю. Катя стояла перед Чашей; руки — крестом на груди, рот открыт. И снова маме стало неприятно и стыдно. И так сильно, как не было еще с тех пор, как вошли сюда. Еще миг — и она бы рванулась к Кате: оттащить, увести, обругать и навеки запретить. Но в этот самый миг с длинной ручкой ложка была уже у Кати во рту. «А ведь негигиенично-то как», — пронеслось в маминой голове. Рядом стояла незнакомая старушка. Она вдруг повернулась к маме и сказала:

— Не беспокойся, милая, тыщу лет из одной лжицы причащаются. И больные всякие есть, а как же! И ни один еще не заразился. И никогда не заразится. — Затем прошептала прямо в мамино ухо: — С Телом-то Христовым и бес не страшен, а не то что зараза какая.

Мама была так поражена, что не знала, что отвечать. «Наверно, все на моем лице написано», — подумала она и посмотрела на бабусю. Бабуся как бабуся, только глаза не такие немного, как у тех бабусь, которые у их подъезда на лавочках сидят, семечки лузгают и про прохожих судачат. А иногда и ругаются, как пьяные дядьки. «А эта бабуся тоже сидит у своего подъезда? Тоже перемывает косточки чужим? — спросила мама себя. И сама ответила: — А что, все может быть...» Но здесь — мама только сейчас это остро почувствовала — все не такие, как там, на улице. Затем и приходят сюда, чтобы не такими быть.

Народ был весь серьезен, сосредоточен. Многие плакали, а некоторые мягко улыбались... «Нет, не то, —подумалось маме, — они идут сюда за самым важным в жизни!» — «Да неужели в этой Чаше может быть самое важное в жизни?» — снова заговорило мамино сомнение. «А что самое важное в жизни?»... Вспомнился вчерашний страх, выстуживающий, убивающий, когда на ум пришло, что смерть хоть и за горами, однако никуда от нее не деться. Да и за горами ли? Кто это может знать? Умер же недавно в соседнем подъезде мальчик, ровесник Кати. То, что она всегда считала очень важным, — Катя, муж, работа, домашнее хозяйство, телевизора смотрение, книг чтение, размышление и еще кое-что набиралось, — все это мгновенно становилось неважным, пустяковым, когда рядом вставало слово «смерть». А в Чаше — «Источника бессмертного вкусите»! Как бы в это поверить?.. С каким трепетом подходят к Чаше! Сколько радости!..

Мимо мамы прошествовала Катя. Она все еще держала руки скрещенными на груди.

— Ты куда?

— Запивать, — ответила Катя, — теплой водичкой и просфорочкой.

— Иди-иди, милая, — сказала ей старушка, что рядом с мамой стояла. — И ты иди, — подтолкнула она маму, тоже запей, за дочку-то.

Мама пошла за Катей и увидела в главном приделе стол, а на нем чайник и блюдо с мелко нарезанными хлебными кусочками. Вокруг стояла детвора, сосредоточенно пила из медных чашечек. Катя к ним присоединилась. Мама не стала запивать: начали подходить взрослые, и она застеснялась.