Багатель

Но именно Селедка была истинной соперницей Кати, а вовсе не Наташа, ее мама.

На Наташу Кате было наплевать. Наташа была слишком ничтожной как личность. Она даже не вызывала интереса – не то что сочувствия. Так Катя привыкла думать и говорить, однако… Однако Катя делала все, чтобы Коссовичу с Катей было очень-очень хорошо, а с Наташей – очень-очень плохо. Искусство завоевания чужого мужа к тому времени Катей было отточено до филигранного превосходства и уже не требовало сверхусилий, как когда-то. В ситуации с Коссовичем она использовала все свои трюки, распотрошила весь имеющийся в ней потенциал, невозможное сделала возможным, и все-таки… И все-таки некая злонамеренная сила не выпускала Коссовича из семьи, не отдавала Кате в ее полное распоряжение. Коссович держался, держался иногда из последних сил – невесело усмехалась Катя и закусывала губу.

Каждый день Коссович возвращался домой и не знал, что выкинет его обезумевшая от ревности жена. То, что жена двинулась по фазе в результате бесконечных измен мужа, сообщало Коссовичу особенное чувство вины и, похоже, в конце концов именно оно явилось гарантом Наташиного брака – и, одновременно, защитой Коссовича от пресловутого слабого пола в лице Кати… Наташа чувствовала новую женщину в жизни мужа заранее, еще до ее появления, и изводила себя заранее – и мучила мужа заранее. Она все время грозила ему, что покончит с собой, и он всю дорогу лечил ее, а заодно и подрастающую Селедку – та вообще без истерики дня не могла прожить, используя ее и как защиту, и как нападение, и как необходимую эмоциональную встряску.

А потом, вне всякой логики, так, по крайней мере, считала Катя, когда они втроем прожили с десяток лет, Катя, Коссович и Наташа, – разводиться этот стойкий семьянин по-прежнему не собирался и Катя уже примирилась с мыслью о том, что ей не удастся пройтись с Коссовичем под марш Мендельсона – Наташа все-таки сделала это. Выполнила свою угрозу.

И сразу же в доме Коссовича заголосила, забесновалась, загрозила самоубийством другая женщина – шестнадцатилетняя дочь. Коссович даже не успел передохнуть.

Селедка ходила за Коссовичем по пятам и требовала упечь Катю за решетку по статье «доведение до самоубийства». Оповещала всех и каждого в социальных сетях о том, что Катя, доктор Екатерина Александровна Медиевская из такой-то клиники, – убийца, слала и слала без конца письма, частным лицам и в организации, и даже накарябала на двери в Катину квартиру масляной краской: «Убийца». Она и до милиции дошла и попыталась подать заявление. (Чтобы нейтрализовать последствия этого обращения, Коссовичу пришлось здорово потрудиться.) Селедка являлась на Непокоренных в «любовное гнездышко» Кати и Коссовича, трезвонила и стучала без остановки, отец рано или поздно открывал дверь, и дочь протягивала Кате горсть таблеток. Когда же Селедка обманом проникла к Кате прямо в отделение, где та работала, это оказалось последней каплей. Коссович, за которым послали, в результате этого грандиозного скандала, начавшегося в кабинете заведующего и продолжившегося в холле второго этажа на глазах у всех его насельников и сотрудников, «порвал» с Катей, как этого требовала дочь, взял дочь под локоток, посадил в машину, но повез не домой, а к врачу частной практики.

Конечно, он продолжал встречаться с Катей. «Тайно». Селедка один день верила в то, что они расстались, другой день – нет: вторая Наташа, они и внешне были очень похожи. Как только дочь окончила школу, он отправил ее, по ее желанию, учиться в Лондон – ее уровень английского после лучшей гимназии города позволял это. Уровень доходов Коссовича тоже: он сдавал две материны квартиры и три раза в неделю допоздна дежурил у постели с капельницей на квартире какого-нибудь запойного алкоголика или наркомана. К тому же, на карточку ему каждый месяц капала зарплата из больницы, где он работал. На собственно жизнь давала мать.

4

Стоило Кате закрыть глаза, как ей грезилась работа. Свой собственный кабинет с массивным столом какого-то породистого дерева и столешницей зеленого сукна, стационарным телефоном семидесятых годов с витым проводом, с цветами в горшках, которые так любила Старшая (Катя не запоминала их названий), на широченных подоконниках, с окнами, выходящими в заросший сад… Раскладывающийся кожаный диван, подаренный ей завотделением, старый тяжелый эстонский шкаф с домашним постельным бельем и парочкой непременно свежевыглаженных и даже накрахмаленных белых халатов с синими манжетами… Она и захотела в пятом классе стать врачом из-за такого вот белого халата. Ну, а в десятом сообразила, что врач, особенно врач в больнице, – он всегда начальник, в подчинении у которого человек двадцать больных – и весь младший медицинский персонал в придачу.

– Кто здесь главный, вы или я? – весело, иронично, смеясь одними глазами, спрашивала она упиравшегося напротив нее больного, готового разреветься от несправедливости жизни и личной несправедливости ее, Екатерины Александровны, к нему. – Я, – с нескрываемым удовольствием отвечала она. – Так что идите обедайте, в шестнадцать у вас групповая психотерапия, а завтра еще раз обсудим вашу ситуацию самым подробным образом, но немножко с другой точки зрения.

Эта клиника была для нее больше чем домом.

Она невесело хмыкнула, вспомнив Василина, который рассказывал всем, кто готов был его слушать, что она была «психиатром, что называется, от бога». Будучи уже совсем в тумане, на самой глубине интимных откровений с собутыльником, он сообщал, что именно из-за Катиного профессионализма земля еще носит ее, из-за него, этого чертова профессионализма, ей многое будет прощено там…

Недавно она приходила посмотреть на свою больницу. Тайком, не доходя двух домов, остановиться на противоположной стороне и посмотреть из-за угла подворотни на фасад старого здания, проходную, крыльцо, арку с перекрытием во втором этаже, вход во двор… Почти два года прошло, как она взяла отпускные, помахала своему отделению ручкой, пообещала подарок главному из Ирландии – какую-то бутылку виски, у нее даже было где-то записано – какую.

Она ни разу не была здесь с того самого майского солнечного дня. Даже не знала, по какой статье ее уволили, и уволили ли, и цела ли еще ее трудовая книжка, и где она. Безусловно, весь персонал больницы вместе с главврачом, и даже больные, которые, конечно же (конечно!), тоже были в курсе, теперь знали, что она такая же сумасшедшая, как и ее трагически погибший сын.

Почему, ну почему она не смогла заставить себя дойти досюда и уволиться как нормальный человек?! Ведь многие тогда совершенно искренне ей соболезновали, наверняка! Она договорилась бы о каком-нибудь неурочном времени, когда бы ее никто не увидел из врачей, персонала, больных (подруга сделала бы это для нее, и потом она бы вычеркнула эту подругу из памяти, как ту же Елену) – и ей пришлось бы (всего-то!) пройти только через завотделением, кадровика и бухгалтера. Максимум.

Но ей была нестерпима мысль о том, что даже эти два-три человека, тщательно подготовив специально для нее взятые напрокат трагические маски и слова соболезнования (искренние, искренние, наверняка!), вопьются своими взглядами в ее лицо, увидят ее такую – совсем не победительницу, не уверенную в себе женщину, не красавицу, властную, ироничную, смелую – увидят и задавят своим соучастием, которое на самом деле никогда не бывает искренним. Не может быть искренним. Не может, и все.

Ей нестерпима была мысль о том, что в чьих-то глазах она получила по заслугам. «А будь на свете справедливость, ей бы досталось еще пуще!» – с мрачным удовлетворением воскликнули бы они.

Она все еще временами вставляла на несколько минут в телефон свою прежнюю сим-карту. Эти, из больницы, звонили ей долго, много-много месяцев. Еще бы! Такая несуразица! Не исключено, что они даже приезжали к ней по адресу прописки, просто дети ничего ей не сказали…

Подняв воротник тренчкота, она быстрым шагом прошла вдоль фасада клиники и свернула на набережную, и теперь оттуда, из-за поворота, принялась подглядывать за жизнью клиники, в которой проработала двадцать лет. С проходной выскакивали молоденькие медсестры, новенькие, какие-то незнакомые врачи (откуда они взялись, черт их побери? Это же элитная психиатрическая клиника на четыре отделения, и кого попало сюда не берут – только по знакомству, по согласованию «сверху»)… Больные так же, как и всегда, праздно шатались у арки, заходя в здание через вертушку, либо во двор клиники, а там сразу в калитку налево – в монастырский сад. Значит, знаменитое подворье, с которым они некогда воевали по коммунальным спорам, с его романтически запущенным садом, снова разрешило руководству клиники в определенные часы прогуливать там своих клиентов? Стайка каких-то женщин (о, ей было достаточно одного взгляда, чтобы признать в них своих подопечных, а отнюдь не кумушек из числа прихожанок) спорхнула, щебеча, со ступенек отреставрированного собора, прошелестела мимо Кати, и никто (никто!) из женщин не узнал в ней грозной и блистательной Екатерины Александровны, вершившей некогда их судьбы!