Багряная летопись

— Наташ, а Наташ, а все же ты нам по правде скажи, вот все по совести, как сама думаешь: кто победит, чей верх будет — красных или белых? — Все в камере замолчали, жадно глядя на девушку.

— Конечно, красные! — удивилась Наташа, но тут же поняла, что сейчас одних только чувств — мало, что все с нетерпением, как при решении судьбы, ждут неопровержимых доказательств. Она замолчала, задумалась. Рассказывать об основах теории, которую она с таким интересом узнала в кружке Федора Ивановича Фролова? Нет, это ничего не даст, здесь мыслят грубей и конкретней. — А очень просто, что красные, — повторила она. — Вот тебе, Марфа, нравится в этой камере?

— Да что ты, окстись, милая! В такой-то вонище да грязище?

— Значит, на воле лучше?

— А то!..

— Ну, а если большевики весь народ, все миллионы людей из этой вонищи да грязищи выпустили, неужели люди назад захотят: уйти от света, воздуха, свободы, чтобы снова на буржуев горб гнуть? Да разве их теперь назад загонишь? Они теперь любого с пути сметут, кто старые порядки завести надумает. Поняла?

— Поняла! — выдохнула Зинка, подымая голову с ее колен, и убежденно сказала:

— Ты, Наташка, само собой, коммунистка или большевичка, но за нас не беспокойся: у нас тут ни одной шкуры нет, чтоб тебя выдала!

— Да нет, Зина, я беспартийная, — смущенно произнесла Наташа.

— Ну, это, конечно, твое дело, открываться нам или нет, однако и мы, хоть дуры темные да необразованные, а все же не лыком шиты. Но только ты и думать не моги: за нами — как за каменной стеной! А вот растолкуй нам лучше такое дело…

И потянулся день за днем — в маленькой, зловонной и душной клетке, где было заперто десять женщин; ни свежего воздуха, ни человеческой постели, ни чистого белья; с отправлением естественных надобностей всех на виду у всех, с прогорклой пищей. И каждый день, в любой час, собирались вокруг Наташи заключенные женщины — она пересказывала им повести и романы, читанные ею, иногда представляя содержание в лицах. А бывало, часами то одна, то другая женщина рассказывала о своей горькой судьбе, ненаписанной книге, рассказывала, адресуясь ко всем, и особенно к этой молоденькой справедливой арестантке, даже в ее молчании чувствуя напряженное, искреннее внимание.

На одиннадцатый день, во внеурочное время, загремел ключ в дверях и надзиратель выкрикнул:

— Турчина Наталья! Собирайся с вещами.

— Куда? — Сердце у Наташи забилось часто-часто.

— Самый главный с контрразведки приехал: ты, оказывается, птичка важная, политическая. Сейчас на допрос, а там, видно, в одиночку. Ну, ты… пошевеливайся!

В камере поднялся гвалт. Все вскочили, окружили ее, начали прощаться. Целовали кто в щеку, кто в руку.

Наташа перецеловала всех. С Нюшей, тетей Дусей и Зинкой Наташа расцеловалась трижды, по-русски.

— Ты не беспокойся, — шепнула Зинка, — что ты нам здесь говорила, никто не выдаст, я накрепко предупрежу. А на допросе крепись, нет у тебя вины ни перед богом, ни перед людьми.

— Ну вот, нашла подружек — ворье да потаскух! Давай на выход! — грубо прикрикнул надзиратель.

Долго шли коридорами. Наташа отвыкла от движения и ослабела на голодном пайке. Грязное платье висело на ней мешком. Голова кружилась, ноги переступали вяло, неуверенно.

— Ты чего плетешься, как старуха! Плетей захотела? Сейчас тебе пропишут леворюцию-лезорюцию по заднему месту! — Надзиратель толкнул ее в плечо. Этот удар как бы пробудил ее, сорвал какую-то пелену с сознания. Она, как на пружине, обернулась к надзирателю и бросила недобрым голосом:

— А ну поосторожней!.. Руки прочь!

Этого окрика старый служака не ожидал. «Кто ее знает, что за птичка, хотя и девчонка, а всякое в жизни бывает…» — И он пробормотал извинительно:

— Простите, сударыня, это мы по привычке, все больше с ворами да убийцами приходится. Проходите сюда, пожалуйста. Ну, вот и пришли! — И он открыл перед нею дверь в кабинет начальника тюрьмы.

В большой комнате за столом сидел низенький тучный военный, с помятым, невыспавшимся лицом, на котором явственно обозначались все мучения после вчерашней выпивки.

— Ваше скородие, арестованную Турчину доставил.

Не отвечая, начальник тюрьмы тяжело двинулся к Наташе.

«Ну, сейчас даст он ей жизни!» — восхитился надзиратель, зная, каков бывает его начальник перед опохмелкой. Но что это?! Начальник, с трудом склонив жирную шею и показав Наташе рыженькую проплешину (это означало поклон), прохрипел по возможности любезным голосом:

— Мадмуазель Турчина! Должен принести вам свои извинения за содержание без вины в тюрьме, да еще с уголовницами. При изгнании большевиков из города кое-где погорячились, но сейчас демократия вступает в свои права. Вы свободны. — Он с явным трудом произнес эти противоестественные для него слова и направился к столу. — Ерофеев, проводи!

Надзиратель не сразу закрыл рот, но, уразумев, что от него требуется, услужливо открыл дверь. Наташа и не глянула на него. «Свобода!.. Свобода?.. Почему? Неужели они смогли разобраться? Значит, есть справедливость? — вихрем понеслось в голове. — Но ведь нас сюда привели втроем. Уйти одной?.. Нет!»

— Сударь! — ломким от волнения голосом произнесла она. — Я была арестована, стараясь защитить беспомощных раненых от зверств и расстрела. Вы освобождаете меня. Но вместе со мной были брошены в тюрьму по той же причине прачка Евдокия Самохина и санитарка Анна Мухина. Без них я из тюрьмы не выйду и прошу вас, господин начальник тюрьмы, освободить также и их! — Она помолчала и твердо добавила: — Кроме того, я прошу привлечь к суду лиц, повинных в ужасном злодеянии в госпитале!

У Ерофеева снова отвалилась челюсть. Начальник тюрьмы внимательно и брезгливо глянул на Наташу, произнес что-то нечленораздельное, вроде «счастлив твой бог!», и вышел в неприкрытую боковую дверцу. Послышался негромкий разговор. Он снова появился в кабинете:

— Хорошо, мадмуазель. Ради торжества… этой… демократии мы освободим и их. А насчет суда, гхм, извините, не по адресу. Выйдите на волю и… это… судитесь.

— Поверю вам лишь тогда, когда увижу их выходящими из ворот тюрьмы! — дерзко произнесла Наташа.

Начальник глотнул слюну и свирепо глянул на девушку:

— Ерофеев! Веди на выход Самохину и Мухину!

— Слушаюсь, ваше скородь! — Ничего не понимающий надзиратель исчез.

— Благодарю вас. Я выйду вместе с ними, как вошла.

— А уж этого, мадмуазель-барышня, не будет! Прошу вас сюда. — Не скрывая злобы, он взял ее за локоть сильными короткими пальцами и провел к боковой дверце. — Покорнейше желаю пребывать во здравии. — И он, втолкнув ее туда, закрыл за нею дверь на ключ.

На табуретке в маленькой комнате сидел, опустив голову, какой-то блестящий офицер — в высокой папахе, в серо-голубой шинели, в золотых погонах. Увидав Наташу, он встал и снял папаху. Перед ней стоял Безбородько! От неожиданности и испуга Наташа подняла руки и сделала шаг назад, но наткнулась на запертую дверь. Волнение, смятение, целый рой мыслей и воспоминаний нахлынули на нее.

— Наталья Николаевна, — тихо промолвил Безбородько. — Я бесконечно восхищаюсь вами как человеком и женщиной. Чтобы сразу закончить неприятную часть беседы, скажу вам, что тот офицер, который устроил бесчинство в госпитале, мной арестован, отдан в военно-полевой суд и без всякого сомнения будет расстрелян. Я ненавижу изуверов так же, как вы…