Багряная летопись

И потому что многое уже познала, потому что глубоко заглянула в жизнь, она сразу и решительно не поверила Безбородько. Не отдельным его фразам, нет: она не сомневалась ни в том, что не дрогнув он расстреляет совершенно безразличного ему офицера, ни в том, что он желает по каким-то своим причинам сблизиться с ней.

Она не поверила в истинность его уважительного тона, не поверила даже не потому, что он совсем недавно так жестоко надругался над ее достоинством (в камере она убедилась, что люди, совершившие мерзкие поступки, тем не менее могут быть сердечными и радушными), а потому, что десятикратно обостренная интуиция позволила ей увидеть его лицо таким, каким оно было не сейчас, а в привычной для Безбородько обстановке, когда он не должен был притворяться. Может быть, ее взгляд остановился на едва заметной сеточке морщин и складок, которые были разглажены сейчас миной вежливости и почтительности, может быть, она уловила мгновенно мелькнувший и тут же пропавший жадный огонек в его глазах, однако его благопристойная маска вдруг как бы растворилась, расплылась, и вместо нее резко, грубо, контрастно проступило искаженное безнаказанной жестокостью лицо убийцы. В главных, определяющих своих чертах оно совпадало, неразличимо сливалось с ужасным, незабываемым лицом офицера в госпитале, когда он начал сечь ее нагайкой.

Конечно, Наташа не знала и предположить не могла, что Безбородько заблаговременно, еще в феврале, заслал в Уфу некую незаметную фигуру по прозвищу Сучок, что этот Сучок, униженно и гадко улыбаясь, недавно вручил своему хозяину адресный список более чем на две тысячи политически активных рабочих и скрывшихся раненых. Конечно, Наташа не знала, что окраины и предместья Уфы стонут сейчас от чудовищного, зверского террора, и не знала, что Безбородько по суткам подчас не выходит из комнаты для допросов, которую вернее было бы назвать пыточной камерой. Ничего этого она не знала, тем не менее в каком-то озарении она четко увидала перед собой на миг вместо его кроткого, усталого лица — страшную морду закоренелого мучителя и убийцы.

— Посмотрите, — тихо сказал Безбородько, показывая на тюремный двор. Наташа повернула голову. Внизу торопливо шагали к воротам Нюша и тетя Дуся. — Сейчас мы с вами поедем на мою квартиру, где вы отдохнете от всех этих ужасов.

— С вами я никуда не поеду!

Безбородько в задумчивости прошелся по комнате, поглаживая темные блестящие волосы. «О, кретин! И надо же было тогда в купе торопиться… Господи боже мой, сколько из-за этого лишней мороки!».

— Наташа, я гарантирую вам спокойный отдых в течение нескольких дней. Не бойтесь, в Англию я вас отправлять не буду. Вы получите все документы и полную свободу. Если захотите, устроитесь на службу. Но сначала вам надо отдохнуть, одеться, вымыться, наконец… Ничего иного вам я сейчас предложить не могу и не смею.

Наташа налила себе воды, молча выпила. Безбородько будто поплыл перед ее глазами, раздвоился, и вот снова перед ней госпитальная палата, убийца-офицер уставился на нее, взметнулась рука с нагайкой. Она качнулась, как от удара, и слегка застонала.

Безбородько подскочил, подхватил ее под локти:

— Вы столько пережили, я знаю…

«Что ты знаешь!» — В ушах ее стояли ужасные крики выбрасываемых, перемежаемые глухими ударами прикладов: «Хек! Хек!» — так мясники рубят мясо. Она стояла закрыв глаза.

— Наталья Николаевна, я жду!

«Зверье, какое зверье! Как я вас ненавижу! Я ничего не забуду, ничего не прощу! Я пойду до конца в своей ненависти».

— Наталья Николаевна!..

— Поехали.

Он радостно хлопнул в ладоши и бросился открывать перед нею дверь. Во дворе стояла крытая коляска: дороги уже раскисли, на санях ездить стало трудно. У Наташи закружилась голова от свежего воздуха и солнца, она пошатнулась, ухватилась за рукав Безбородько. «Будешь моя — отыграемся!» — самоуверенно подумал он, заботливо поддержав ее.

— Домой!

Солдат на козлах натянул вожжи, закричал, застоявшийся конь с места взял крупной рысью так, что охрана у ворот едва успела раскрыть их, а уж возок господина начальника контрразведки здесь знали хорошо!

Скоро они подъехали к знакомому уже Наташе домику рядом с церковью.

— Наташенька, золотце, здравствуй! — помогла ей слезть Мария Ивановна. — Да как же ты похудела да по-оборвалась, сердечная ты моя, одни глазки твои голубые, ненаглядные лишь и остались! Ты уж не обессудь, а мы прямо в баньку, а то небось и зверюшек в тюрьме-то набралась…

В маленьком темном предбаннике с широкой скамейкой Наташа брезгливо сбросила на пол засалившийся ватник, грязное платье, изветшавшее белье.

— Ох, до чего ж ты исхудала, моя девонька, — запричитала Мария Ивановна, засовывая ее вещи в мешок, — а все же порода видна, что шейка, что грудочки… Ничего, подкормим, поправим тебя, а там детишек начнешь приносить, и вовсе как яблочко нальешься…

Не слушая ее, Наташа рванула забухшую дверь и вошла в знойный жар русской бани. Появилась и пышнотелая, дебелая Мария Ивановна. Уж она не пожалела на девушку ни квасного пару, ни березового веника, ни душистого мыла, ни воды — горячей и холодной.

— Мария Ивановна, а что же я одену? — вдруг пришло ей в голову, когда могутные руки вдовой попадьи докрасна натирали ее спину.

— Уф, жарища!.. А уж о том твоей заботы нет, девонька, не бойся, голую не оставим…

Обновленная, свежая и легкая, испытывая давно забытое наслаждение, Наташа вытерлась в предбаннике махровым полотенцем и стала одеваться: и белье, и новое платье тонкой шерсти, и новенькие туфли — все было как по ней сшито.

— По тебе, красавица, и сшито, — усмехнулась Мария Ивановна. — Василий Петрович, наш полковник, дай бог ему долгую жизнь, все о тебе хлопотал. А уж как он тебя искал, как убивался…

Увидав Наташу, входящую после бани в дом, Безбородько на секунду обомлел: яркий румянец, огромные голубые глаза, уверенная поступь… «Ого! Да тут нужно постараться не только ради папашиного домика, но и ради самой дочки. Ну и женщина!»

Он галантно помог ей снять шубку и провел к столу. Обед был необычайно вкусным — или это Наташе лишь казалось после мерзкой баланды? Нет, действительно, Мария Ивановна из кожи лезла, чтобы угодить своему благодетелю и его своенравной пассии. Сам Безбородько был в высшей степени сдержан и предупредителен: «Только бы не спугнуть второй раз! Ух, хороша! Ну красавица!» Он благодушно и мило шутил, ничего не навязывая Наташе, ничего не предлагая ей.

— Ну, а теперь Наташенька пойдет баиньки! — провозгласила хозяйка. — Спаленка у тебя своя, постель пуховая, простынки белоснежные, одеяльце шелковое.

Девушка села на кровать и тут почувствовала, что силы оставляют ее. Едва-едва раздевшись, она накрылась невесомым, скользящим одеялом, голова закружилась-закружилась, и она забылась раньше, наверно, чем поудобней примостилась на подушке.

Двадцать часов, не просыпаясь, без сновидений спала Наташа. Обеспокоенный Безбородько не раз заглядывал в дверную щель, Мария Ивановна подходила к Наташе, прислушивалась к дыханию и отходила на цыпочках.

Прошел день, прошла ночь, отгорело новое утро и начал набирать силы новый день, а она все спала. Безбородько давно уехал на службу в своей коляске, а она все спала. Наконец солнечный свет начал ее тревожить, и ей стало сниться, что она ярким днем бежит по высокой траве, Гриша догоняет ее, они оба смеются, вот она устала, оборачивается и попадает в его объятия. Как сладко ей! Она замирает у него на груди, потом поднимает голову, чтобы встретить его губы — и вскрикивает: на нее пристально и хищно глядят темные неподвижные глаза Безбородько! Она застонала и тихонько и горестно заплакала.