Багряная летопись

— У вас есть что-нибудь от головной боли? — Неимоверно обостренным чутьем она почувствовала, что его будто толкнули. Ее глаза жгли, требовали, умоляли его— понять, откликнуться! Он медленно наклонил голову и внимательно посмотрел поверх очков на нее, на Марию Ивановну.

— Пирамидон помогает? — Он настороженно и выжидательно глядел на Наташу.

— Нет. У меня есть рецепт. — Она быстро протянула ему рецепт и под ним записку на такой же полоске бумаги: «Александр Иванович, меня забрал к себе из тюрьмы тот самый офицер, который увез мать к Колчаку. Он тут начальник контрразведки. Предлагает работать стенографисткой-переводчицей в штабе Ханжина. Что делать? Н. Турчина». Провизор мельком глянул на бумажки, круто повернулся и ушел в другую комнату. Через минуту-две (Наташе казалось, что бешеный стук ее сердца слышен даже на улице) он вернулся с выписанной квитанцией и, протягивая ее, сказал:

— Лекарство сложное, но я сделаю. Заходите завтра часов в одиннадцать-двенадцать. А сейчас возьмите вот эти порошки, они пока вам помогут.

У Наташи от бессонной ночи, от дум, треволнений действительно разболелась голова, и она тут же, в аптеке, приняла два порошка.

— Прошу вас, достопочтенная мадам, — обратился к Марин Ивановне провизор, — гуляйте с дочкой побольше. Обязательно утром и перед сном. Если боитесь, что к вашей раскрасавице военные пристанут, хоть во дворике с нею походите. Смотрите, какая она у вас бледная.

— Покорно благодарим за совет. Так вы уж к завтраму-то лекарство изготовьте.

— Обязательно. Но вы с нею приходите, я ей объясню, как его надо принимать.

— Уж придем, ваша честь, обязательно. Она-то поймет, сама медицинская сестра, а я-то что — малограмотная. Одна слава, что муж батюшкой был. До свиданьица!

— Уважительный абрамчик и дело свое знает, — прокомментировала она на улице. — Таким-то можно и пореже потроха трясти.

— Его зовут Абрам? — похолодев от страха, сдавленным голосом спросила Наташа. (Все пропало! Тося говорила о Якове Семеновиче. Что же теперь? Немедленно бежать!»)

— А бог его знает, как его зовут. Это мой покойный батюшка так всех евреев, жидов то есть, величал. А ты что на меня так смотришь? Или что не в порядке? — забеспокоилась она.

— Нет, все в порядке, Мария Ивановна, — сухо ответила Наташа («Что же я так собой не владею? Даже эта черная сотня с ее куриными мозгами что-то заметила»). — Я просто запамятовала, когда он велел нам прийти?

Вечером Безбородько прислал записку, что задерживается по срочным делам. Поужинали вдвоем. Наташа прошла в гостиную, открыла рояль и начала играть «Романс» Чайковского. Мария Ивановна ничего в музыке не понимала, но звуки эти несли с собой такую грусть, сомнения, страдания, что попадья и сама не заметила, как полились у нее слезы, как непроизвольно несколько раз она всхлипнула. Наташа оглянулась, увидала ее набухший нос, мокрые щеки, резко оборвала игру и встала:

— Я немного подышу чистым воздухом, постою во дворике.

— Ах, голубушка, и верно: аптекарь-то велел. Ну, пойдем, пойдем, и я, дура старая, с тобою. Вот и сон хороший будет.

Легкий морозец ласкал щеки. Небо было безоблачное. Ярко горели звезды. Вдруг одна стремительно понеслась вниз. «Увидеть Гришу!» — мгновенно подумала Наташа, раньше чем она погасла. И от того, что успела загадать свое сокровенное, пока звездочка еще горела, девушке стало весело и легко. За забором мерно раздавались шаги часового, с другой стороны злобно лаяла, рвалась на цепи собака и грубый мужской голос смачно обругал ее, но Наташиного настроения это не омрачило. «Все будет, как надо! Александр Иванович поможет, от Безбородько я избавлюсь, с Гришей встречусь!»

К завтраку она вышла, когда Безбородько уже уехал. Мария Ивановна рассказала ей, что вернулся он в середине ночи взбешенный и встревоженный: оказывается, какой-то ревком развесил повсюду листовки с большевистской пропагандой. Но ничего, Василий Петрович этих охламонов быстро повыведет, всех уничтожит, как тараканов!

В полдень они пошли в аптеку. Попадья что-то болтала, Наташа почти не слушала ее. Вот и аптека: роковые три ступеньки вверх — к новой судьбе? Мария Ивановна осталась у подъезда с какой-то своей знакомой, Наташа быстро вошла и протянула провизору квитанцию. «Сейчас все станет другим. Мне дадут поручение. А может быть, откажут? А вдруг провал? Схватят тут же в аптеке. Снова тюрьма, но теперь из нее не выйти. Нет, нет, все будет по-моему. Мне помогут отомстить этим зверям». Она судорожно вздохнула.

— Вы одна? — настороженно спросил провизор, глянув, как и давеча, поверх очков.

— Нет, на улице меня ждут.

— Тогда сразу: в нижнем порошке записка. Прочтете и уничтожите.

— Ну, а…

Его темные глаза смотрели ласково и требовательно разом. Он проговорил четко, как продиктовал:

— А по существу, на работу соглашайтесь. Ради нашего общего дела терпите всё… — Позади Наташи хлопнула дверь, голос его стал безразлично-вежливым. — Вот вам, красавица, рецепт обратно. Когда кончатся порошки, приходите опять. Всегда будем рады услужить. Добрый день, сударыня, — с поклоном, как старую знакомую, приветствовал он входящую Марию Ивановну.

С нетерпением развернула Наташа дома эту записку — решение своей судьбы: «Наташа, дорогая! На службу соглашайся. Нам это крайне важно. Верим тебе. Наберись мужества. Держи с нами связь. Придет время, поможем. Л. И.».

Наташа медленно изорвала записочку и бросила в горящую печь. «Верим тебе… Наберись мужества…» А провизор сказал больше: «Ради общего дела терпите всё». Значит, терпеть притязания Безбородько? Нет, ни за что! А если это позволит больше узнавать для ревкома?.. «Многострадальная родина требует от каждого из нас ту именно услугу, которую он может ей оказать…» — прозвучал голос Безбородько. Верно, что многострадальная… Как кричали эти раненые!.. И что перед этим мои страдания, мои переживания?.. Наташа пристально глядела в огонь, на мерцающие угли. Перед ней всплыло лицо офицера-убийцы, поднялась его рука с дергающимся от выстрелов наганом, нагайка вновь ожгла ее лоб и грудь, и солдатский сапог ударил в ребра, хрустнула завернутая назад рука… Она перевела дыхание. Что ж, господин Безбородько, неотразимый Василий Петрович, вы уговорили-таки меня идти на службу в штаб Ханжина!

За ужином она весело болтала с Марией Ивановной и Безбородько, даже села за рояль и не заметила, как хозяйка убралась из комнаты по красноречивому жесту Безбородько. Наташа кончила играть, и он зааплодировал:

— Бог мой! Я тысячу лет не слышал такой музыки. До чего же щедр бывает создатель! Он отпустил вам в изобилии все: красоту, ум, талант, добрую душу. Наталья Николаевна, Наташа… — Он осыпал ее руки поцелуями.

— Однако хватит, господин полковник! Вы забылись. — Она спокойно убрала руки.

«Не сердится! Не сердится!» — ликовал в душе Безбородько.

— Наташенька, да? Да? Да?

— Вы имеете в виду службу в штабе? Хорошо, я согласна.

— Ах, Наташа…

Она ловко вывернулась из его объятий и скользнула к своей двери.

— А вот об этом прошу вас забыть! — Голос ее прозвучал сурово.

Стукнула дверь, щелкнул замок.

Безбородько усмехнулся: «Лишь бы ты забыла. Но бог мой, неужели я и в самом деле способен еще что-то такое чувствовать? Среди этой-то кровищи?.. Ну, значит, крепок ты, казацкий сын Васька! Твой будет домик за морем!»

30 марта 1919 года Самара

Фрунзе, заложив руки за спину, опустив голову, вышагивал взад-вперед по диагонали своего кабинета. Стол для совещаний был покрыт бумагами: Михаил Васильевич разложил на нем в хронологической последовательности сводки, директивы и приказы последнего месяца, поступившие от Главкома, из Реввоенсовета, из штаба Восточного фронта. С острым чувством неудовлетворенности и горечи он, еще раз проанализировав эти документы, убедился в том, насколько противоречат они один другому. Южной же группе во всех случаях отводилась пассивная, второстепенная роль, а ее силы предлагалось использовать малыми частями.