Бахтарма

В такие минуты Юлька была рада маске. Нос покраснел, а губы жалко скривились. Хреновая она мать.

– Данька, побежали в магазин! Ханукию зажжем, может, еще гирлянду повесим, а?

Он не слушал. Подобрался, как пантера в засаде. Вытянул вперед ладонь лодочкой: знакомый жест, нет!

– Данька, не смей!

Не смей что? В чем она его подозревает? И какое право говорить нет, если нечего дать взамен?

Мгновенный промельк, едва уловимое движение. Угольный матовый шар, ударившись о ладонь, раскрылся, и две драконьи головки на длинных шеях качнулись и клюнули детские пальцы. Данька быстро сжал кулак, и шар послушно сложился, замкнулся, затаился.

Юля глянула вниз – в полукруге осталось восемь бакуганов, крайняя слева карточка была теперь пуста.

– Ты что! – зашептала в испуге.

Сын только глянул на нее мельком, искоса, сжал игрушку крепче.

– Данька, верни сейчас же! Это чужое! Мальчик плакать будет!

– Не будет, у него много. – Вредный мальчишка даже не понизил голоса. – Подумает, что укатился, и все.

Горячо стукнуло в груди и ослабли от страха колени. Вот оно. Унаследовал, значит. Сатанинскую метку, воровской талант. Ее способности. Как она – мамины. Ох, мама, напрасно ты молилась.

Мама рассказывала, что в детстве воровала постоянно – для родителей-пьяниц, для младшего брата. Взяла его с собой однажды, оставила в подворотне, а сама к гастроному во дворе подобралась – колбасу с хлебом подманить. Брата сбил грузовик. Продуктовый.

– За грех мой умер брат мой, – Юлька, сжавшись, терпела мамин взгляд. Отведешь глаза – получишь пощечину.

Мама сбежала из дома, но воровать не бросила – а как бы выжила? «Всякое делала. Всякое». В девятнадцать родила, в двадцать крестилась, дождалась Юлькиных восемнадцати и ушла в монастырь. А покуда не ушла, хлестала дочку по рукам и приговаривала: смертный грех на руках твоих, проступает печать дьяволова, больно тебе? Запомнишь, как воровать!

Все мамины руки были в шрамах (резала себя быстро, сосредоточенно, без стона) и сигаретных ожогах до плеч. Юлька не знала, любит она мать или нет, и всегда ломала свои линейки: короткими не так размахнешься.

Но мама ведь ее душу спасала. А теперь Юлькин черед.

Влепить пощечину? Схватить за шкирку, трясти (деревья размажутся перед глазами зелеными всполохами, вышибет воздух из груди и не взвизгнуть) пока не разожмет кулак, пока не отдаст, чтоб запомнил, как воровать? Тело пожалеешь – душу не спасешь!

Накрыла ладонью кулак сына. Стиснуть изо всех сил, чтоб заорал, чтоб не повадно!

Сглотнула.

Осторожно разжала детские пальцы, глянула.

– Красивый. – Сын кивнул, не поднимая глаз. – Но чужой.

Данька мотнул головой отрицательно: мой.

– Каждый раз… – проглотила комок. Мама гневно смотрит из-за плеча, уже подняла линейку. – Каждый раз на руках остается след.

«Адское клеймо!» – взлетает к кухонной лампе тонкий голос и бьется о стены.

– Это грязный след, ведь ты сам знаешь, что взял чужое, и забыть это невозможно. Следы наслаиваются один на другой, и даже если вымыть руки с мылом, чистыми они уже не будут. Никогда.

«Нищенское морализаторство, – подумала с тоской. – Не поможет».

Снова нагнал ветер серую хмарь, закапало. Она натянула Даньке капюшон, надела и свой. Редкие капли звонко щелкали по макушке. Данька не отвечал, лежал ничком, положив щеку на решетчатый холодный настил, и смотрел на игрушку из-под пушистых бесцветных ресниц. Внизу завозились, послышался возмущенный голос: «Эй! А где…».

Черный отсвет мгновенного движения.

– А, вон, к лестнице укатился!

Сжалась пустая ладонь. Юля сняла его, обмякшего, и понесла, маленького, несчастного на плече в книжный.

Поняли, что двадцатка возникает в кармане куртки не раньше, чем за десять шагов до входа в пекарню. Взяли с вареной сгущенкой и еще пару булочек на утро.

Четвертый день Хануки: клиент заказал книгу по оригами по телефону. Занесли на соседнюю улицу, оставили под дверью. Вскрыли паззл с собакой и мячом: белый пес на зеленой траве, красный мяч с желтой полоской. Юля домыла, наконец, подсобку: плафон на потолке, все углы, покрытый многолетним слоем жирной грязи кухонный уголок. Сбегала еще на уборку, оставив Даньку одного в магазине – а что делать, а ну как заразит старенькую хозяйку квартиры. Русская бабушка Ирина лопотала, шамкая, перебирая в пальцах кисти пухового платка, не обращая внимания на то, что собеседница скрылась из виду и ползает в ванной на карачках, вымывая плитку по низу. Рассказывала свое, не обращая внимания на то, что уборщица, морщась, выливает в унитаз прокисший суп и оттирает кастрюлю. Говорила, говорила, говорила под вежливые Юлькины кивки, а о чем – бог ее знает. Не понять.

Данька в тишине и одиночестве заснул. Растолкала, дала яблоко. Зажгли четыре свечи на ханукие и пошли домой. Шли мокрой печальной улицей, мимо закрытых магазинов. Данька все выворачивал шею, заглядывал искательно в лицо. Не выдержал, спросил: а пончик будет? Выждав правильного момента, – десять шагов до пекарни, не раньше! – Юлька сунула руку в карман и испугалась: пусто. Улыбнулась сыну жалко, но он не заметил: высунув кончик языка, вытягивал красную бумажку из бокового карманчика Юлиного рюкзака. Счастливый, поскакал к подносам, и Юля за ним, поглаживая пальцами надорванный край.

Пятый день праздника: никто не звонит. Приоткрыла решетку, встала у входа, кивала прохожим. В голове крутилось: «Цигель-цигель, ай лю-лю!» Ничего. Никому не нужны книги. По улице медленно проехала машина с музыкой и горящим девятисвечником. Выбежали с Данькой проводить, но быстро надоело. Двадцатку нашли у Даньки в сапоге, он ужасно хохотал. Заметили, что восьмерка как-то побледнела, не светится. Просто желтая.

На шестой день Юля сама позвонила Константину Иосифовичу. Гудок за гудком, нет ответа.

Укрыв спящего в кресле Даньку куртками, выскочила покурить.

Из магазинчика через дорогу доносился громкий хохот. Там, в узком, ярко освещенном закутке, бликовали на полках бутылки, крутилась и прыгала на экране реклама лотереи. Хозяин магазина курил трубку, и вишневый табачный дымок мягко прокрадывался под темными кронами старых деревьев, дразнил, как дразнит мягкий отсвет торшера на коже дивана и коньячный янтарь в пузатом бокале.

«Конечно, эти-то открыты! – думала она с острой завистливой досадой. – Книги кому нужны, а без соленых семечек и тотализатора разве ж можно прожить: жизненно необходимы! У него и так денег полно…»

Чужие деньги лежали в узком ящике в стойке, в коробочке с нарисованной на крышке машинкой для самокруток. Юля чувствовала, как мягко распирают картонную крышку изнутри сложенные пополам банкноты, а между третьей и четвертой сверху бумажками распластались несколько табачных крошек.

Широкоплечий бугай в потертом шлеме вышел из магазинчика, опустил в мотоциклетный багажник звякнувший пакет и с ревом умчался. Уставившись в пол, не рассуждая, она протянула руку, и голубая двухсотка скользнула в ладонь. Нырнув обратно в книжный, сдула табачные крошки, вложила деньги в кассу и долго рылась на полках, подбирая получше и подешевле. «Гордость и предубеждение», «Шерлок Холмс», «Голем», «Тринадцатая сказка». Заготовила фразу: «В это нелегкое время примите подарок от магазина «Зеленая дверь»!» Книги раздарила быстро: красивая старуха, неторопливо бредущая за дрожащей собачонкой, пугливая пара пенсионеров, высокая тонкая девушка, которая долго не могла сообразить, о чем речь, и благожелательный хипстер, обещавший непременно прийти в магазин, как только, так сразу. Пока рассыпались друг перед другом в любезностях, выполз на улицу заспанный Данька, прижался к маминому боку.