Бал шутов. Роман

Серпом и молотом прокладывал Леви народам мира путь к светлому будущему, вел их к сияющим высотам, свергал царей, поднимал восстания, освобождал Восток, отдавал власть советам на Севере и Юге.

Ночами, после казней, аутодафе и посадок на кол, он садился возле портрета Иегуды Галеви, висевшего в его квартире, и беседовал с ним.

— Иегуда, — каждый раз говорил он, — я распутник, я поэт, я актер, и тридцать лет, как я хочу сыграть тебя, но эти сволочи, этот Орест Орестыч со своим кретином из проруби вновь гонят меня на штурм Зимнего, на взятие Бастилии, на захват Кубы… Да, вчера мне предложили сыграть Фиделя Кастро. У меня уже нет сил бежать. Скажи, Галеви, это не смешно? Ну какой я Фидель — я хрупкий, я не трибун, я не креол.

Галеви молчал.

— Ты не знаешь Фиделя Кастро? — удивлялся Леви. — Это кубинский мишуге, который может произносить девятичасовые речи. И никто ему не заткнет рот, потому что он диктатор. Но если я не сыграю этого островного Демосфена, меня выгонят из театра, я останусь без работы, без денег, без буфета. Почему ты не реагируешь, учитель? Ты не знаешь нашего буфета! Там есть фромаж из дичи, там бывает судак в кляре…

И учитель, этот великий ум Востока, что бы ему ни рассказывал ночами комик Леви, в конце, уже где-то к утру, каждый раз повторял одну и ту же фразу:

— Цель далека, а день короток, — произносил Галеви.

Леви не совсем понимал ее, он не совсем понимал, что этим хотел сказать великий поэт, мыслитель и жизнелюб, но ему почему-то казалось, что тот разрешал.

— Спасибо, — горячо благодарил он, — следующей ролью, не сойти мне с этого места, будешь ты — несравненный светоч Востока. Я вырву ее у этого моржа прямо из проруби!

Но следующей был иудушка Троцкий, Иуда Искариот, предатель Азеф… Когда Леви предложили роль Гамаль Абдель Насера — он заколебался, у него несколько закружилась голова и чуть затошнило — он помнил кое — какие высказывания великого революционера об избранном народе.

Леви припал к портрету.

— Иегуда, — взмолился он, — скажи, что общего между мной, потомком испанских евреев, взращенных на музыке, поэзии и мысли, и этим хрякоподобным, розовощеким офицером фараоновской армии?..

Иегуда молчал.

— Понятно, — произнес Леви, — я отказываюсь.

И назавтра он заявил Главному, что не намерен играть антисемита.

— Я не буду, — шумел он, — играть человека, который называл мой народ грязным. Что общего во мне, потомке испанских евреев, воспитанных на…

— Леонид Львович, — перебил его Главный, — я хотел бы вам только напомнить, что жизнь и искусство — две совершенно разные вещи. Великого антисемита, мой дорогой, может сыграть только еврей. Так же, как великого еврея — антсемит. И вы знаете, почему?

— Пока нет, — сказал Леви.

— Я вам уже говорил: ненавистть и любовь близки, это правда, но я ставлю на ненависть, потому что любовь проходит, она преходяща, как облако в ветреный день, а ненависть… Вы помните, как играл вашего Галеви Никита Гаврилов, потомок попов и черносотенцев, жегших ваших предков на различных кострах?

Главный, как, впрочем, и Леви, никогда не видел Гаврилова в роли Иегуды, да и вообще его не застал — тот играл где-то в двадцатых, до появления Главного на свет…

— Я не хочу о нем говорить! — отрезал Леви. — Подонок Гаврилов играл моего великого предка, а вы мне не даете?! Сколько антисемитов я должен сыграть, чтобы получить роль еврея, сколько?!

— Не знаю, — честно признался Главный, — согласитесь, их больше! Но после Насера, если я буду жив, обещаю вам Галеви.

— Вы подохнете, чтобы только мне его не дать, — ответил Леви, — вы сделаете все…

— Послушайте, Леонид Львович, войдите в мое положение — лучшего Насера, чем вы, у меня нет.

— «Нет, нет», — передразнил его Леви, — он жег людей, ваш Насер! Я не смогу сжечь никого, предупреждаю!

— Об этом не беспоойтесь! Пожарники запретили огонь. Мы заменяем сожжение праздником «Рамадан».

— Час от часу не легче! Я должен буду голодать!

— Но здесь-то уже нет ничего антисемитского?..

— Не знаю, что хуже, — бросил Леви.

Вечером он вновь беседовал с портретом.

— Иегуда, — начал он, — прошу, дай знак. Я только изгоню Фейсала, объединю арабов — и я к твоим услугам. Ты слышишь?

Галеви слышал, но молчал. То ли он писал стихи, то ли распутничал, то ли мыслил — неизвестно. Но он не сказал ничего. Даже своего обычного «Цель далека, а день короток».

— Короче, — произнес Леви, — если ты против — я не сыграю этого грязного типа, этого Героя Советского Союза, этого подонка, этого… Но учти одно — следующий ты… Первый на очереди.

— Оставь меня в покое, — ответил «первый на очереди», — ты мешаешь мне мыслить.

И Леви почувствовал, что великий земляк и почти однофамилец обиделся на него.

Он встал на колени.

— Иегуда, — с пафосом произнес Леви, — клянусь памятью моих предков — испанских евреев, воспитанных на музыке и поэзии — очередная роль — ты! Даже если мне предложат Хомейни.

Но ему предложили совсем другое…

Из многих мудростей жизни Главный лучше всего почему-то помнил одну:

«На скамье подсудимых всегда есть свободные места».

Он лежал с рукописью в обнимку, как с любимой женщиной, любовно глядя на нее, лаская и целуя, и в его голову внезапно пришла блестящая мысль.

Почему эта умная мысль не может придти в голову дураку?

«Меня спасет не Отелло, — подумал он, — а Владимир Ильич Ленин, сорока семи лет.»

И тут же принял решение о постановке несгораемой пьесы, принял прямо под одеялом, вернее, под портретом Ленина, так как и одеяло, и сам Главный, да и все остальное находилось под Первым съездом Советов, где Владимир Ильич произносил речь перед тремя тысячами делегатов.

Картина висела давно, Главный знал в лицо всех участников съезда, а речь Ленина — наизусть.

Главный прекрасно понял, почему не сгорела пьеса, и догадывался, что, если он ее не поставит — сгорит сам.

И делегаты не спасут!..

Он приблизился к портрету и на глазах солдатских, рабочих и крестьянских депутатов смачно чмокнул выброшенную вперед ленинскую руку.

— Не перебивайте, Олег Сергееич! — раздраженно бросил Владимир Ильич и отдернул руку. — Вся власть Советам, товарищи!