Балканский венец

И вот настал тот черный день… Первый день среднего месяца лета. Сын Лага запомнил его на всю свою долгую жизнь. Каждый день он видит его перед глазами, каждую ночь захлебывается в предостерегающем крике, но это сон, только сон. И на смертном одре не забыть его царю Египта.

Когда македонцы преодолевали отроги Эльбурза недалеко от Дамгана, пришла долгожданная весть – они настигли Дария. Он был совсем рядом, в соседнем ущелье. Воодушевленный известием Александр не мог долее сдерживать свой пыл. Он оставил войско и с небольшим отрядом, – Птолемей тогда был подле царя, – устремился вперед. Македонцы перешли вброд небольшую горную речку, и тут разведчики доложили, что Дарий в двух шагах от них, лежит подле своей кибитки. По приказу Бесса, сатрапа Бактрианы, Сатибарзана, сатрапа Аны, Барсаэнта, сатрапа Дрангианы, и, наконец, самого Набарзана, его ближайших сподвижников, Царя царей ударили ножом и бросили подыхать в пыли, как шакала. Александр бросился вперед – всегда и во всем был он первым.

То лето выдалось очень жарким. Македонцы шли по самым гиблым местам, какие только можно было себе представить. Царь Египта усмехнулся во сне – тогда они еще не знали, что есть красные пески и пустыни Гедросии. Земля плавилась у них под ногами, кожа спекалась под кирасами, а на горячих камнях можно было изжарить птичьи яйца. От этой жары плавилось все – и жир, и мозги. Все вокруг будто тонуло в горячем мареве. Сквозь это марево Птолемей видел, как Александр бросился к лежащему неподалеку телу Дария.

И тут впервые ощутил будущий царь Египта неведомую ему прежде тревогу. Он был спокоен, когда Александр прыгал на стену Тира. Он был спокоен, когда тот лез в самую гущу персидской конницы при Иссе. Он знал – Зевс защитит сына своего. Но здесь что-то было не так, как всегда. Что – сын Лага не мог понять. Здесь не было вражеского воинства, тучи стрел и смертоносных боевых колесниц. Только умирающее тело предводителя этого воинства и бегущий к нему по раскаленным камням молодой царь с непокрытой головой, волосы которого на солнце отливают чистым золотом. Сопровождавшие Александра гетайры последовали за ним. Успей они к телу Дария первыми, все сложилось бы по-иному.

Приблизившись к телу, Александр дал своим спутникам знак остановиться. Он меж тем опустился на колени и приподнял с земли Дария – худого, нечистого и заросшего жесткими темными волосами, как шерстью. В лохмотьях, еще покрывавших его кое-где, с трудом можно было угадать царский наряд. Убийцы пырнули его в живот, рана сильно кровоточила, но Дарий был еще жив. В предсмертных судорогах он открывал и закрывал рот, пытаясь сделать вдох, и дико вращал глазами. Александр склонился ниже, как будто силясь услышать то, что хотел поведать ему Царь царей.

– Нет! – хотел закричать Птолемей. – Не делай этого, брат!

Но язык будто прилип к его гортани, и он издал только нечленораздельный хрип. Каждую ночь кричит теперь царь Египта: «Не делай этого, брат!», пугая обитателей дворца, и мечется на роскошном ложе своем, но каждый раз видит он, как Александр склоняется все ниже и ниже над грязным телом, а он, брат его, никак не может помешать тому. И каждую ночь видит царь Египта, как Александр вдруг содрогается всем телом и начинает трястись, подобно припадочному. Прекрасное лицо его искажается, глаза выпучиваются, как у морских гадов, губы отвратительно кривятся, и сквозь них сочится пена. Любимые черты становятся старыми и совсем чужими.

Бам! Как будто звон железа, ударяемого о железо, раздался в голове у сына Лага. Тогда, в тот жаркий день у отрогов Эльбурза, Птолемею все это показалось порождением его спекшихся на солнце мозгов. Но тут ожидало его новое видение – Дарий будто ожил, протянул руки свои к горлу Александра и стал душить того. Этого сын Лага стерпеть уже никак не мог и рванулся к царю. Через миг Дарий в предсмертных конвульсиях бился в пыли, подобно рыбе, выброшенной волнами на берег, выкрикивая почему-то по-гречески: «Верни мне мое царство! Верни мне мое царство!» Александр же сидел подле него с посеревшим перекошенным лицом и держался руками за шею, судорожно дыша. Когда Дарий затих, Александр кинул на него странный взгляд, глаза его затуманились, он уткнулся головой в горячую землю и лишился чувств.

Более странное происшествие трудно было себе представить. Обморок Александра лекари приписали удару, случившемуся от долгого пребывания на солнце с непокрытой головой. Объяснение было рациональным, но… Что-то было не так, концы не сходились с концами. Тревога отныне стала преследовать Птолемея денно и нощно. Все изменилось, только никто тогда и подумать не мог насколько.

В ущелье, на которое уже пала тень Эльбурза, подле прохладного потока разбит был царский шатер. Его убрали дорогими тканями и шкурами, взятыми из обоза Дария. Александра оставили там приходить в себя. Целители полагали, что тень, прохлада и влажные примочки поправят его крепкое до того времени здоровье. Переход македонского войска через перевалы застопорился, посему военачальникам пришлось на время предоставить врачевателям и прислужникам заботу о здоровье царя и заняться своим прямым делом, а заодно и проследить насчет обоза Дария – всем ведом уже был неписаный закон, гласящий, что украдено будет все, что может быть украдено. Птолемей с Гефестионом поспешили в самый хвост войска, до которого был день пути, дабы поторопить отстающих, но едва они навели там порядок, как получили известие – царь пришел в себя, здоровье его поправилось. Однако лицо принесшего весть гонца было не слишком радостным.

– Что-то еще? – спросил его Гефестион.

Гонец какое-то время молчал, будто о чем-то размышляя, но потом все-таки сказал:

– Да. Об этом не велено говорить, но царь… Он никого не узнает.

Бам! Снова звон железа раздался в голове у Птолемея. Что случилось? Почему? Как? Но ответ был один – не уберегли. Не уберегли того, кто дороже остальных, за кого они разметали бы не глядя все воинства Запада и Востока. Но тут не было никаких воинств, тут ничего не было, кроме раскаленных на солнце камней, и потому некого было побеждать. Враг был невидим и непознан. Только глаза у Гефестиона стали вдруг такими, что Птолемей не раздумывая приказал привести коней. Они понеслись навстречу судьбе не разбирая дороги.

У входа в царский шатер они увидели Филота. Он приветствовал их, хотя весь вид его свидетельствовал о том, что церемониал встречи – это последнее, что его занимает. Филот поведал им, что, придя в себя, царь никого не узнавал. Потом вдруг вскочил на ноги, вырядился в персидское платье и пошел гулять по лагерю. Лекари его рвали на себе волосы, а он бродил, бродил, осматривал все, будто впервые в жизни видел, и тут вдруг схватил какого-то евнуха, который был при обозе Дария, и затащил его в свой шатер. Уж что он там с ним делал – один Зевс знает. Но доподлинно известно было, что пил царь вино, много вина, чашу за чашей.

Поводов для тревоги в словах Филота вроде бы не было. Как еще должен вести себя царь в завоеванной им стране? Почему бы ему не примерить одеяние поверженного врага и не взять себе что-то из богатств его? Аристотель сказал бы, что здесь все логично и предопределено природой вещей, но Аристотеля не было в тот день у отрогов Эльбурза, и, следовательно, не мог он дать им мудрый совет. Что-то противное логике было в происшедшем, и это требовало разъяснений. Птолемей с Гефестионом вошли в царский шатер – никто не имел права останавливать их.

Первое, что увидали они там, – это был Александр, восседавший на богатых подушках. В одной руке держал он чашу, искусно сделанную из большой морской раковины, оправленной в золото, основание ножки которой было усыпано крупным жемчугом и бирюзой – явно из сокровищницы Дария. Другой рукой новоявленный Царь царей трепал загривок Багоаса, царского евнуха. Более омерзительное создание сложно было себе представить – не мужчина, не женщина, невнятного возраста, худое, с рыбьим выражением пустых глаз. Почти голышом существо это возлежало на подушках у ног царя, смеялось и всем своим видом свидетельствовало о крайней степени непристойности происходящего.