Бальзамировщик: Жизнь одного маньяка
Шрифт:
Он все чаще и чаще обрушивал на меня эти обличения и призывы по телефону, в том числе и ночью, но в этом случае он натыкался на автоответчик и наговаривал на него пространные речи. Возможно, он звонил мне не из дома, а из своей загадочной «мастерской», где проводил все больше и больше времени. Когда я перезванивал ему, то, в свою очередь, довольно часто попадал на автоответчик. В последнее время он часто менял запись на нем, чередуя оперные арии с торжественными, ироничными или разочарованными фразами.
Но что меня действительно сильно обеспокоило, когда я в очередной раз имел неосторожность снять трубку (уже за полночь!), — это то, что он, после очередной порции разоблачений относительно «губительных» личностей, которые окружают нас со всех сторон («Ах, как прекрасна была бы жизнь без них!»),
Этой же ночью, но позже, я услышал крик. Было ли это во сне или наяву? Во всяком случае, я почему-то сразу связал его с Квентином Пхам-Ваном. (Но тогда это действительно должен был быть сон, потому что молодой человек находился в Азии.) Я прислушался — и вот, во сне или наяву, или на какой-то неведомой границе, которая проходит между сном и явью, я услышал слабый шорох, доносящийся из квартиры Бальзамировщика, — мягкий, приглушенный, почти неощутимый, словно слуховая иллюзия, один из тех шорохов, которые кажутся оглушительными, если соотносятся с необычными причинами и последствиями, но которые на самом деле очень «приглушены» — обычный легкий шорох, но способный в ретроспективе приобрести капитальное значение — да, капитальное, от caput — «голова», — легкий шорох, похожий на свист, с которым топор обрушивается на плаху (но между ними плоть, которая значительно ослабляет звук) или разлетаются осколки снаряда (смертоносные, однако застревающие в слое штукатурки на фасадах домов или закрывающем окно матрасе), легкий шум, на смену которому приходит тишина, стремящаяся тут же поглотить его и заставить о нем забыть, — но нет, он не позволяет о себе забыть, он возникает снова, он не может сделать вид, что его не было, он едва слышно, но бесконечно отдается в ушах свидетелей, слабый шорох, который прерывает все, что бы ни началось, который останавливает для кого-то все прочие шорохи и все движения, который может быть продолжен лишь спазмом или предсмертной судорогой — о, этот убийственный ночной шорох!
Стало быть, я спал. Тем более что окна мсье Леонара, как и раньше (до Квентина), из-за довольно сильных холодов были закрыты, плотно закрыты — и такими они остались навсегда с этого момента.
На следующий день я должен был ехать в Париж. Я не очень хорошо себя чувствовал. На вокзале я столкнулся с Филибером. Он вернулся из Везлэ и выглядел каким-то встрепанным. Я в шутку спросил, преследует ли его еще Прюн своими домогательствами. Его лицо тут же окаменело:
— Бедняжка!
Это было сказано таким тоном, словно бы с девушкой что-то случилось. Я взглянул на него с беспокойством.
— Послушай, — сказал он мне с таинственным видом, — по-моему, это очень серьезно. Я пока не могу ничего тебе сказать, но я напал на след.
— На след Прюн?
— Всех пропавших.
Все, что мне удалось из него вытянуть, — это то, что он обнаружил нечто, занимаясь расследованием двух сходных убийств — водителя грузовика и актера-кукловода, — произошедших полгода назад. В этот момент прибыл мой поезд. Я лишь успел дать Филиберу дружеский тычок на прощание. Я правильно сделал, ибо и его тоже в последний раз видел живым.
Мое пребывание в Париже оказалось более долгим, чем я думал. Пришлось целую неделю сражаться с банком «Flow», чтобы доказать справедливость выбора интервьюируемых, их анкетных данных и фотографий. Банковский уполномоченный, с которым я имел дело, был неуступчив. Многие из моих расходных счетов были отвергнуты. Кроме того, директор банка, шотландец, в это время тоже был проездом в Париже и решил ознакомиться с интервью. Пришлось переводить их на английский. Все это меня порядком раздражало.
Когда я вернулся, Оксерр был фактически на осадном положении. Десятки машин службы республиканской безопасности стояли на бульваре Вобан и на набережных; повсюду взад-вперед сновали полицейские патрули. Перед входом в Дом прессы, уже закрытый, я обнаружил на стенде сегодняшний номер «Йоннского республиканца». Ну и ну! Под огромным заголовком «Еще один пропавший» я увидел фотографию…
комиссара Клюзо!Чтобы положить конец глухой тревоге, которая все сильнее овладевала мной, я собирался пораньше лечь спать, но как раз в это время в дверь постучали. Это оказался Бальзамировщик. Я лишь чуть-чуть приоткрыл дверь. Он был в своем всегдашнем состоянии — на грани смеха и слез.
— Я увидел у вас в окнах свет, — объяснил он, — и не стал дожидаться, чтобы сообщить вам великую новость!
«Великой новостью» оказалось не исчезновение комиссара Клюзо и не всеобщий переполох в городе (кажется, мсье Леонар всего этого даже не заметил); это было завершение его исследований. Пятнадцать лет он ждал этого дня! Окончен труд всей его жизни! Он хотел показать мне результат незамедлительно. Мне пришлось отворить дверь пошире и предстать перед ним в пижаме, чтобы он понял, что сейчас одиннадцать вечера и я уже ложусь спать. Однако он ушел не раньше, чем получил от меня обещание поехать с ним в мастерскую завтра утром.
ГЛАВА 11
Солнце едва поднялось над горизонтом, а мы уже выехали из Оксерра. Утренний свет был бледно-серым, печальным. Дул пронизывающий ветер. Мы поехали по направлению к Кламси, потом свернули, еще раз свернули и, начиная с Курсон-де-Карьер, начали петлять по все более узким дорогам. После того как мы проехали деревушку Молезм, с ее аббатством и коричневыми черепичными крышами, мы еще добрый километр ехали по бездорожью. Потом мсье Леонар остановил машину возле небольшой дубовой рощицы, и дальше мы пошли пешком.
Сначала мы шли по гравиевой дорожке, постепенно спускавшейся под уклон. Кое-где виднелись белые пятна лежавшего тонким слоем снега. Внезапно мы оказались возле высокой стены, в середине которой зиял мрачный провал, — туда и скользнул Бальзамировщик. Я услышал скрежет ключа. Потом я различил чугунную решетку, которую он резко отодвинул в сторону. Дальше я уже ничего не видел. «Следуйте за мной», — прошептал он из темноты, протягивая мне руку. Я шаг за шагом осторожно продвигался вперед: каменистая дорога спускалась все ниже. Мы долго следовали «одни в ночи сквозь тьму». Холод был ужасный. Ледяное дуновение воздуха из подземелья иногда усиливалось. Вдруг я вскрикнул: что-то скользнуло по моей щеке. «Ничего страшного, — произнес Бальзамировщик, — это летучая мышь». Наконец он остановился, чиркнул спичкой и пошарил рукой по стене. Отыскав кнопку, он с торжественным видом нажал на нее. Тут же включились многочисленные скрытые светильники, и моим глазам открылось потрясающее зрелище. Высокие галереи уходили вдаль, образуя бесконечные анфилады. Несомненно, это были старые каменоломни. Они сходились в неком подобии крипты, [141] более просторном и высоком, вход в которое был на три четверти закрыт красной драпировкой. Очевидно, именно туда он меня вел — за этим гигантским занавесом скрывалась его тайна и смысл его существования. Он прошел вперед, хотя и прихрамывающим, но быстрым шагом, почти бегом, иногда оборачиваясь, чтобы убедиться, что я следую за ним. Сердце у меня колотилось, и не только от спешки. Какое-то мрачное предчувствие все сильнее овладевало мной. Холод усилился. К тому же по мере того, как мы приближались, все сильнее ощущался странный, дурманящий запах: пряный, сладковатый, переменчивый, приятный или неприятный — я так и не смог решить (но когда я узнал его причину, то испытал резкий приступ тошноты).
141
Подземной часовни. — Примеч. ред.
Дойдя до входа, завешенного тканью, Бальзамировщик остановился и обернулся. Он взглянул на меня и странно улыбнулся — между его губ словно открылась расселина. Глаза у него сверкали, как никогда прежде. Он подождал, пока я не приблизился к нему на расстояние около двух метров, а потом, не говоря ни слова и не отрывая от меня взгляда, опустил какой-то рычаг, отчего сверху хлынул поток света, а потом обеими руками дернул за длинный шнур, и занавес медленно скользнул вбок.
УЖАС!