Банан за чуткость

И теперь Веста и этот высокий красивый парень все время, когда удавалось, ходили вместе, локоть к локтю, как бы срастаясь плечами. Не знаю, была ли то любовь — может, просто общее оцепенение перед лицом счастливого случая. Не помню даже, держались ли они за руки, да это и неважно было — вот уже несколько дней Веста жила так, будто рука ее всегда была в его руке.

Наверное, ей этот свободный вечер был нужней, чем любому из нас…

Руководитель наш настаивал, мы довольно дружно ворчали. Конечно, посетить интернат в принципе неплохо, но времени мало, мы не педагоги, а творческим работникам гораздо важней… И так далее.

Однако руководитель уперся. Он повторял одно и то же, но с каждым разом голосом все более скрипучим, придавая все большую холодность своему худому лицу. Наконец он намекнул на политическую важность предложенного мероприятия и ушел договариваться насчет автобуса.

Собственно, никаких тайных политических соображений у него не было, и все это прекрасно понимали. Просто накануне днем, на приеме в молодежной организации, к нему подошла энергичная красивая женщина, заведующая интернатом, долго с ним говорила и, видимо, взяла слово, что мы приедем. Он же был парень честный и словом своим дорожил. Правда, в данном случае обещание пришлось бы нарушить четырем музыкантам, но этой деталью он, видимо, готов был пренебречь.

Музыканты с достоинством надулись.

Веста только вздохнула тяжело.

Певец Сережа размахивал руками и говорил с нарастающей силой в голосе, что мы, в конце концов, не мальчики, что об этом фильме он слышал полтора года, что для него это профессиональная учеба, которую откладывать нельзя, — у певца нет ни прошлого, ни будущего, он существует только сегодня, когда поет. Последняя фраза Сереже очень нравилась, он произносил ее резко и раздраженно.

Больше всех злился я. Дело в том, что руководитель группы был мой друг, и в силу этого житейского обстоятельства я был вынужден поддерживать все, что бы он ни сказал.

Он же был весьма неглуп, но молод и из принципиальных соображений упрям — считал, что авторитет руководителя зависит в первую очередь от умения поставить на своем.

В результате несколько раз повторялась однотипная ситуация: он ставил на своем, я его поддерживал, а ночью мы уединялись где-нибудь в коридоре и ругались шепотом, чтобы не подвергать риску его авторитет. Просто так, без принципа, мой друг был тоже упрям, спорил настойчиво, но смотрел при этом мимо глаз, и голос у него был такой виноватый, что я торопился замять разговор…

Где-то к полудню в тон нашему настроению собрался дождь — ровный, довольно сильный и такой долгий, словно осень решила сразу, за день, отыграться за теплое, солнечное начало ноября.

В музей, по программе, мы съездили. Но по городу пройтись уже не пришлось.

Часам к пяти дождь кончился. Но как-то разом похолодало. Мы влезли в свитера и плащи.

Мальчик–грузин, приятель Весты, очень вежливо попросился с нами, и мой друг с радостью и облегчением разрешил. Увы, у тбилисской группы имелся свой руководитель, со своими принципами. И к многочисленным драмам человеческих разлук прибавилась еще одна…

Интернат находился в пригороде, с автобусом не вышло — добираться пришлось трамваем и еще минут двадцать от конечной остановки пешком.

Снова заморосило. Музыканты достали непромокаемые шапочки, Веста раскрыла черный зонтик, Сережа, чертыхнувшись, подвернул брюки, а мой друг, и без того угрюмый, совсем насупился.

Мы с ним шли чуть впереди, как бы прокладывая тропинку между луж, и он негромко, но в довольно сильных выражениях поминал неблагодарную роль руководителя и близорукую массу, эгоистичную и бестолковую, не желающую ничего понять.

Я не спорил — ему и без того было тошно. Дождь, грязная дорога и неудача с автобусом как бы подчеркнули его волюнтаризм, и теперь он терзался раскаянием, тяжким чувством вины за погубленный вечер.

Вскоре выяснилось, что мучился он напрасно.

В школе для незрячих я никогда прежде не бывал. При слове «слепой» в памяти автоматически возникала нерешительная фигура на уличном перекрестке, знобкое постукивание палочки, темные очки и поднятое кверху напряженное лицо. И я подсознательно настраивался на тишину, медлительные движения по коридорам, мягкие, бережные голоса воспитателей.

Но интернат встретил нас таким ребячьим ором, какой в нормальной школе услышишь нечасто.

Он помещался в большом зеленом дворе и сам был большой, хоть и одноэтажный, — деревянное здание с длинным фасадом, длинными крыльями и еще службами сзади. Старой постройки, крашенный в коричневую краску, интернат выглядел небогато, но надежно, как бревенчатые школы у нас в сибирских райцентрах.

Нас ждали. Две молодые женщины, дежурившие у ворот, дружелюбно заохали, трогая наши намокшие плащи, тут же потащили есть. Кормили нас в интернатской столовой, за длинным деревянным столом, и обед был не званый — видимо, обычный, интернатский, но полный обед, с салатом, супом, вторым и пирожным в конце. И от такого обеденного гостеприимства опять, уже который раз в этой стране, повеяло домом.

Ведь у нас — в Москве ли, в Иркутске — гостя тоже сперва кормят. Не выставляют бутылку с закусью, а подают честный домашний обед, досыта, до отвала, ешь — не хочу! И мне кажется, тарелка щей сближает людей больше, чем графин вина или коньяк с коробкой конфет, — ведь щи не бывают ни мероприятием, ни ритуалом.

А может, я не объективен — привычка сказывается…

Подошли еще учителя, все больше женщины. До сих пор не могу понять, как мы с ними объяснялись. Но ведь объяснились как-то! Кто-то из хозяев понимал по-русски, наши эстонцы знали немецкий, я — чуть–чуть английский. А жестикулировать умели все.

Ко мне подсела девушка, говорившая по–русски вполне прилично. Я стал спрашивать, что у них за школа, и она объясняла охотно, но медленно, что ребята тут разные — и совсем слепые, и чуть–чуть видящие, и такие, что слепнут постепенно. Да, есть и такие, болезнь их движется, остановить этот проклятый процесс нельзя, и школа уже сейчас, загодя, готовит их к неотвратимой будущей темноте…

После обеда нас долго вели по длинному угластому коридору, который после нескольких поворотов наконец влился в зал.

Там было уже полно, длинные скамейки заняты, и шум над ними висел такой, как над стадионом после гола.

— Что сегодня будет? — спросил я мою новую знакомую в самое ухо. Она повернула голову и так же, в ухо мне, ответила:

— Сперва будут выступать наши дети. Потом, если захотят, ваши товарищи тоже могут выступить…

Была она небольшая, скромненькая, с милым доброжелательным лицом — обычная начинающая педагогиня. Но мне почему-то казалось, что чем-то она отличается от всех моих знакомых учительниц и, наоборот, чем-то походит на всех здешних, интернатских. А чем — я понять не мог.