Банан за чуткость

Моя опекунша переводила старательно, и это было жаль — стихи оказались плохими. В них тоже были ясные горизонты, черные тучи, которые, конечно, развеются, и обязательно поэтическое солнце, которое никого не греет.

Такие стихи пишутся, наверное, во всем мире, их можно переводить с языка на язык, и банальная символика будет исправно служить любой государственной системе — ведь и под солнцем, и под черными тучами можно понимать все, что угодно.

Я видел, сколько души вложила девочка в эти избитые слова, и жалко было ее искренних, но напрасных усилий.

— Вы с ней будете говорить, так? — напомнила молоденькая учительница.

Я сказал, что да, обязательно поговорю, и стал придумывать уклончивые фразы, которые позволили бы мне не солгать, а девочке — не огорчиться.

Она начала второе стихотворение. Название его — «Осень» — открытий не сулило.

Но девочка читала, соседка моя переводила, и во мне росла радость удивления — такую осень я, пожалуй, прежде не знал.

Печальная пора года была не увидена, а услышана.

Звуки, только звуки. Пробежка дождя по деревьям, растерянное позвякиванье птиц, мягкий стук упавшего яблока, хруст тяжелых шагов в аллее, неожиданно резкий голос — и шорох легких лап торопящейся собаки…

Лишь однажды в стихотворении появился цвет, ,но это был скорее символ цвета. Осеннее небо в стихах оказалось синим — ведь ни увидеть, ни услышать его девочка не могла.

Учительница спросила, как мне понравилось. Я ответил, что понравилось очень. Девушка обрадовалась:

— Вы знаете, она всегда так старается…

Потом подошла к сцене, позвала девочку, и та, нащупав ногой ступеньки, легко сошла вниз.

Сидевший сзади Сережа проговорил негромко:

— Все-таки это ужасно, когда ребенок слепой.

Я повернулся к нему:

— Но ведь и у тебя мог такой родиться. Что бы ты стал делать?

Он ответил с досадой:

— Что?! Любить втрое больше — что же еще!

Моя соседка за руку подвела девочку, шепнула ей что-то и, взяв за плечи, усадила между нами.

— Я сказала, что вам понравилось.

Я кивнул, пожал девочке худенький локоток и сказал:

— Молодец, умница.

Русского она не знала. Но все равно повернула ко мне счастливое, сияющее лицо.

Она понятия не имела, каков я на самом деле, как пишу, умен или глуп, не имела понятия и не думала об этом. Для нее я был писатель из огромной, великой страны, писатель с авторитетом не только бесспорным, но как бы даже и международным.

И такому человеку понравились ее стихи!

Да, было от чего светиться…

Зал зааплодировал и завопил — объявили, что выступят наши.

Работать с детьми и вообще-то трудно. А с этими было трудно вдвойне: слов они не понимали, лиц не видели. Ни обаятельная улыбка, ни актерская свобода на сцене не прикрыли бы пустоту в голосе.

Наши здорово нервничали. Может, поэтому концерт получился лучшим за всю поездку. Ребятишки уловили вполне, возник контакт — а там пошло! Весте подпевали хором, Сережу вызывали раз шесть.

Девочка сидела рядом со мной. Как с ней говорить, я не знал, только улыбался да держал в своей руке ее ладошку, чувствуя, как худенькие ее пальцы благодарно и радостно прижимаются к моим. Изредка я бормотал под нос что-то невразумительное — и каждый раз девочка поворачивала ко мне сияющее лицо.

А я думал — что с ней будет, когда вырастет? Кем станет эта добрая, способная и, наверное, неглупая девчушка?

Выучится и сама пойдет преподавать слепым детям? Или поступит в артель?

И вообще, как у нее сложится?

Незрячие обычно выходят замуж за незрячих — общность интересов, от которой никуда не денешься. Дай ей бог хорошего человека! Жаль только, он никогда не порадуется ее лицу…

Выступление наших подходило к концу. Я спросил мою спутницу, что дальше. Она сказала — танцы.

Я поразился:

— Они могут танцевать?

Она ответила с гордостью:

— Конечно! Они могут очень хорошо танцевать.

Сдвинули скамейки к стенам — мы тоже переместились к стене, — и действительно начались танцы.

Это были прекрасные танцы. Не фокстроты, не твисты, не шейки — никаких затверженных, заученных фигур. Никто не оглядывался на других, не подлаживался к соседу, не путал движений, стесняясь своей неумелости, — все всё умели. Ребята плясали как душа желала, прыгали, кружились, взявшись за руки, по двое, по трое, по четверо. Что упускали в движении, с лихвой добирали в крике — никогда, ни прежде, ни после, не слышал я в танцевальном зале таких откровенно восторженных воплей. До чего же хороша была жизнь!

Странно, но никто никого не сшибал.

Я долго смотрел с тревогой, как двое крохотных мальчишек отчаянно вертелись, сцепившись пальцами и упершись ботинками в ботинки. Ведь рядом так же самозабвенно крутились тем же способом две рослые старшеклассницы. Ну как столкнутся?

Но нет — никто не пострадал, все остались целы…

Веста удивилась:

— Они как будто не чувствуют, что не видят. Совсем как другие ребята.

Сережа дернул плечом:

— А почему они должны это чувствовать? Мы ведь не летаем — и не чувствуем этого. Не летаем, а живем.

Мой друг проговорил почему-то со вздохом:

– — Один умный человек сказал: забудьте, что потеряно, помните о том, что у вас осталось…

Девочка все сидела рядом со мной. Разговор наш понять она не могла, но вслушивалась внимательно, на каждый новый голос мгновенно отзывалась поворотом головы и смотрела прямо на говорящего не глазами, а всем лицом.

Сережа положил ладонь ей на плечо.

Она быстро ощупала его руку и улыбнулась вежливо, как при знакомстве.

Сережа пробормотал задумчиво:

— А вообще в этом что-то есть. Ведь они не могут судить человека по внешности…

Он помялся, потом уловил собственную мысль и уже уверенно стал ее развивать:

— Ни по внешности, ни по тряпкам, ни по вещам в квартире. Только главное — добрый или злой, толковый или дурак…

— Сами обстоятельства толкают к духовности, — вставил мой друг и виновато усмехнулся. Он был неглуп, очень неглуп, но как бы стеснялся этого и, охотно демонстрируя волю, застенчиво прятал ум…

А я вдруг понял, чем походили друг на друга здешние учительницы. Все просто — непритязательностью одежды.