Банда - 2

***

Халандовский волновался, что бывало с ним чрезвычайно редко. Он уже проснулся с учащенно бьющимся сердцем и сразу вспомнил, что предстояло ему сделать в этот день. А предстояло нечто совершенно" дикое - он должен был вручить Анцыферову небольшой пакетик с пятью миллионами рублей, ровно сто штук пятидесятитысячных купюр. Пакетик действительно был небольшой, вдвое тоньше пачки сигарет" и говорить-то не о чем. И едва вспомнив О нем, Халандовский затосковал, как перед делом неприятным, тягостным, но которое никто, кроме него, не; выполнит.

Обычно Халандовский просыпался свежим и бодрым, шумно плескался в ванне, мурлыкал, а то и распевал во весь голос песни молодости - мы едем за туманом и за запахом тайги, но кондуктор не спешит, поскольку понимает, что с девушками я прощаюсь навсегда, а у тебя на ресницах серебрятся снежинки, взгляд печальный и нежный говорит о любви, да только черному коту и не везет... Такими словами и такими мелодиями начинал свой день Халандовский. Но сегодня в душе его не было песен, сегодня с утра в нем поселилось что-то повизгивающее и постанывающее.

Он ходил по комнате в пижаме, свободной и распахнутой, поскольку не было на ней ни единой пуговицы - Халандовский ворочался во сне и пуговицы при этом вырывались с корнем. Он сам потом подбирал у кровати пуговицы с мохнатыми хвостами, вырванные до дыр, будто в смертельной схватке. Да, думал он, вот так помрешь, не дай Бог, во сне, и Пафнутьев наверняка сделает вывод, что директор гастронома до последнего вздоха сражался за свою жизнь, - Халандовский горько усмехнулся, подошел к окну, распахнул форточку.

Шел тихий, почти неслышный дождь, сбивая на землю последние оставшиеся листья. Халандовский с бесконечной печалью смотрел на падающие листья и в глазах его можно было прочитать только одно: "Не так ли и ты, Аркаша..." И до того ему стало горько, до того стало жаль себя, что он решительно направился на кухню, распахнул холодильник и только взяв в руки холодную бутылку, осознал, какое неуместное, безответственное желание посетило его в это утро. И, поставив бутылку на место, захлопнул холодильник.

– Зима, - бормотал он, неприкаянно бродя по квартире.
– Зима катит в глаза... Помертвело наше поле, помертвело... Нет уж дней веселых боле... Зима . И неизвестно, где ты ее встретишь, в каких краях, в каких лагерях...

Халандовский снова побрел к окну - редкие окна светились во влажной, шуршащей темноте раннего осеннего утра. И надо же, вот эти тусклые окна, затянутые сеткой дождя, почему-то растрогали Халандовского настолько, что он готов был всплакнуть. Прошло какое-то время, прежде чем он понял, почему окна так его растрогали. Последний раз с таким обнаженным чувством он видел в темноте светящиеся окна лет десять назад, когда в каком-то безумстве бегал за одной красивой девушкой, да что там бегал - он ею жил, дышал, и все, что тогда делал, все что думал, все деньги которые тратил, все было направлено на одно - увидеть ее снова. Доходило до того, что он сознательно искал в ней недостатки, и находил их, находил только для того, чтобы хоть немного снизить накал, немного образумиться и убедить себя, что и она всего-навсего живой человек и только. Не помогало. Он никого не видел вокруг, не мог ничем заниматься, он худел и чах, и самое главное - был счастлив всем этим. Халандовский добился своего - оказался с нею однажды в каком-то городе, куда прилетел к ней, она была в командировке, он оказался с ней в одной гостинице, в одной кровати. Добиваться своего Халандовский всегда умел, а тогда он просто не мог не добиться, потому что к этому свелась вся его жизнь.

И вот они в гостиничной кровати, вокруг никого, никто им не мешает, а она послушна и податлива. И они сделали тогда то, что было положено природой, все получилось и состоялось. И только после этого он в лунном свете, в сумасшедшем лунном свете взглянул на свою красавицу. Нет, она не стала менее красивой, менее желанной, но в ее позе, в глазах, в немногих словах, которые обронила... Была такая жертвенность, такая покорность судьбе, невеселой, надо сказать, судьбе...

– Да, - произнес Халандовский, стоя продрогшим у окна в пижаме с дырами вместо пуговиц.
– да... В ней была какая-то подневольность. Бывает жертвенность счастливая, пусть она будет самоотверженная, остервенелая, в конце концов... Но у нее была жертвенность подневольная. Словно, пересилив себя, съела какую-то гадость...

Больше Халандовский ее не видел.

Не пожелал.

– Но какое было счастье ухаживать за ней!
– воскликнул он с потрясенной душой и постаревший на десять лет.
– Какое это было время... Нервное, взвинченное, безумное... Она... Скорее всего, она была просто глупа. Она полагала, что приличная женщина так и должна себя вести после траханья, - проговорил Халандовский.
– А у тебя, Аркаша, хватило силы, мудрости понять это и простить бедную девочку. И взять себя в руки. Но чем же ты занимался после этого целых десять лет? Ты, Аркаша, делал деньги. Не самое пустое занятие, но и вспомнить особенно нечего.

Резкий телефонный звонок оборвал трепетные воспоминания Халандовского и он с некоторой опаской взял трубку.

Звонил Пафнутьев.

– Спишь?
– спросил он.

– Какой сон, Паша... Какой сон.

– Бодрствуешь?

– Тоже нет... Странное сумеречное состояние... Девушки вспоминаются...

– Это прекрасно. К бою готов?

В ответ Халандовский так тяжело, так безысходно вздохнул, что Пафнутьев сразу понял его состояние.

– Держись, Аркаша! Держись!

– Ты меня, Паша, конечно, извини, но я чувствую себя подонком. В прямом и полном смысле слова.

– Это пройдет.

– Не знаю, может быть, и пройдет... А может, и нет. Мне не приходилось вот так внаглую предавать человека. Какой он ни подлец, какая он ни сволочь, но я! Паша, а я - кто? Понимаешь? Поступая так, подсовывая ему эту куклу, я тоже, получается, не лучше! Более того, хуже!

– Ты все перепутал, Аркаша. Ты в петле. А он стоит рядом и ждет удобного момента, чтобы вышибить из-под тебя табуретку.

– Паша... Я могу обмануть покупателя и без его разрешения взять у него десять грамм колбасы... Он не похудеет от этого, он даже здоровее будет, потому и колбаса наша для здоровья вредна. Но вот так, сознательно, продуманно, целеустремленно посадить человека за колючую проволоку...

– Ты предпочитаешь сам сесть вместо него?

– Я не о том...

– А ты знаешь, сколько он посадил? Невинных! Знаешь?!

– Зачем мне это знать... Я о себе говорю, а ты о нем талдычишь.

– Ладно, - оборвал Пафнутьев стенания друга.
– Поговорим об этом вечером. А пока один вопрос...

– Hy?
– слабым голосом произнес Халандовский.

– Ты готов?

– Я пойду на это, Паша. Все сделаю так, как договорились.

– Ты тверд?

– Конечно, нет... Но все исполню наилучшим образом.

– Все приготовил?

– Как и договаривались.

– Это прекрасно!
– Пафнутьев своими возгласами пытался как-то расшевелить Халандовского, но тот пребывал в устойчивом печально-обреченном состоянии.
– Слушай меня внимательно. И не говори потом, что не слышал. К тебе придет человек. И скажет, что он от меня.