Бархатный диктатор (сборник)
Шрифт:
– Брат умер. Оставил наличными триста рублей – хватило на похороны – и двадцать пять тысяч долгу. Срочных векселей на пятнадцать тысяч. Семейство осталось без всяких средств – хоть ступай по миру. Я у них остался единой надеждой, и они все, и вдова и дети, сбились в кучу около меня, ожидая спасения…
– Но ведь ты, Федя, говорят, зарабатываешь романами по десять-пятнадцать тысяч в год…
– Работая в журналах брата, я действительно зарабатывал от восьми до десяти тысяч. Но, чтобы прокормить своими сочинениями огромное семейство, печатаясь у чужих редакторов, мне нужно было бы работать с утра
– Что же ты намерен делать?
– Продолжать издание журнала, тетушка. Все друзья мои и прежние сотрудники того же мнения…
– Ну что же, и продолжай.
– Но чтобы додать шесть книг журнала в этом году, необходимо восемнадцать тысяч рублей серебром.
Тетушка всплеснула руками и опрокинулась на спинку кресла.
– Да ведь это же состояние!
– Я не прошу его у вас сразу, тетушка. Но десять тысяч серебром в настоящую минуту дали бы мне возможность продолжать дело.
– Откуда же взять их, царица небесная! Нет, уж лучше откажись от журнала… Ведь это прорва.
– Дело может пойти блестяще, тетушка. Другие ведь наживаются на журналах, дома себе отстраивают. Каково же не додать журнал и просто погибнуть, стоя на краю несомненного и блистательного успеха?
– Но ведь выдать такой капитал – разоренье!
– Ваши деньги, тетушка. Хотите дайте, хотите нет. Не дадите – разорите дотла и погубите. (Старуха заметно бледнела.) А ведь просит вас ваш крестник, который ничего от вас не получал и никогда ни о чем не просил. Вы в гроб смотрите – с чем перед Христом и перед покойной сестрой явитесь?
– Совесть моя чиста перед покойницей. Да и не тебе меня упрекать, Феодор. Много для твоего семейства сделала. Много! Сестер твоих замуж выдала. И все за хороших людей. Петр Андреевич Карепин – ну, не молод, конечно, зато секретарь дамского комитета о просящих милостыню, главноуправляющий княжескими имениями. Иванов, Александр Павлович, тот, пожалуй, похуже, зато ученый. Сашеньку за приличного человека отдала.
– Э, полноте, тетушка, сестер устраивал покойный Александр Алексеевич, а вы-то что сделали?
– Всех снабжала вещами, хозяйством. Верочке лисий салоп с большим воротником. Вареньке подушек пуховых для двухспальной постели в чехлах из розового демикотону. Сашеньке белье, атласные стеганые одеяла, наволочки декосовые с фалабрами…
– Почему же племяннику своему в трудную минуту отказываете?
– Денег нет у меня, Федя. Весь капитал мой в банковых пятипроцентных билетах.
– Их можно реализовать…
– Умру, тогда и распоряжайтесь. Только волю мою последнюю исполните.
– Это что же, тетушка?
– Завещание выполните не криводушно. Восемь тысяч рублей серебром на погребение тела моего и для подачи на поминовение души моей.
– Сколько?
– Восемь тысяч. (Много бы спасти «Эпоху».) А кроме того, шесть тысяч в церковь святых Козьмы и Дамиана на украшение храма и в пользу священноцерковных служителей на вечное поминовение души моей…
Он незаметно вел счет в уме. Четырнадцать тысяч – ну, что же – пустяки для Куманиных, при банковских вкладах, при трех имениях с заводами, при даче и доме со всей обстановкой, погребами, кладовыми, конюшнями, меховыми вещами, фаянсом и бронзой…
– Экипажи мои, лошадей,
всю мебель, библиотеку, картины, ковры, зеркала, кухонную посуду и все хозяйственные принадлежности…«Пожалуй, на несколько десятков тысяч будет…»
– Завещеваю продать…
– А из вырученных денег?
– Часть на раздачу прислуге, которая в час кончины моей при мне находиться будет. Пусть помнят о барыне.
– Ну, а другую часть?
– А другую? Раздать бедным на поминовение моей души.
«Вот забота о славе посмертной! Словно литератор…»
– Ну, а старшие ваши племянники, тетушка?
– Какие такие? А, Михайло да ты, Феодор! Не очень-то тетушку жаловали… Покойник десять тысяч от меня получил вот на издание журнала. Больше семье его ничего и не причитается, чтоб другим обидно не было. Тебе же, как и прочим всем, десять тысяч отпишу. По смерти моей и получишь.
– А не лучше ли при жизни вашей, тетушка? Чтоб сами вы были свидетельницей спасения, оказываемого вами погибающему родственному семейству? Подумайте только…
Тетушка вся колыхалась под натиском христианских аргументов племянника. Не нашлась, растерялась.
– При жизни? Да что ты! Откуда их взять-то? Что скажут Масловичи, Шеры? (Тревожно и беспомощно металась в своем кресле.) Нет, погоди, я лучше уж бабиньку позову.
Позвонили. Лакей в длиннополом сюртуке поднялся в верхние комнаты. Вскоре раздались торопливые шажки, легкий металлический звон, и в комнату почти вбежала остроносая старушонка с молитвенником в высохшей руке и связкой ключей за поясом.
Это и была «бабинька», мачеха Нечаевых, крепко державшая в узловатых руках свою семидесятилетнюю падчерицу. Разного типа старухи. Младшая – тетушка – та еще вся была довольно плотная, круглая, а бабинька совсем высохла и сморщилась, подбородок остро торчал, щеки обвисли, шея обнажила все горловые хрящи, только и остались, что кости, сухожилия да кожа. И еще глаза – пронзительные, злые, завидущие. Недаром славилась хитростью, злостью, умом и язвительностью.
Тетушка двигалась медленно, бабинька была быстра и стремительна, как взгляд ее пронырливых и бегающих глаз. С ней толковать было труднее.
Выслушала все молча, бегая по гостю мышьими глазами. Застрекотала быстро, безостановочно, мелкой дробью:
– И всегда ты мотал деньги. Смолоду еще. Так про тебя и говорили: Федор-то – шатун, только и на уме у него, что бильярдные да ресторации, да картишки, да девки. Никогда ты не умел сколотить копейки… И в кого ты, вправду, уродился? Отец твой покойный, тот над каждой копейкой дрожал. Гроша в жизни никому не передал. А уж Нечаевы бережью, торговой сноровкой, скопидомством составили себе капиталец. Дед твой не любил расточителей, мотыжек, вот вроде тебя…
– Так ведь я тружусь, бабинька, и труд у меня не легкий…
– Знаем. А что ни натрудишь, по заграницам, по рулеткам всяким проматываешь. Небось, всё знаем (ехидно сверкали глаза). При жене-то, при покойнице, сколько жен еще себе завел? Думаешь, не знаем?
– Так ведь у вас, бабинька, на них денег не просил, – угрюмо пробормотал он.
– А вот прикатил же к нам из Питера за деньгами. Жил бы раньше иначе, не пришлось бы… Не рассчитывал бы на стариковский карман.
– Охота вам верить сплетням.