Бархатный диктатор (сборник)
Шрифт:
– А то и плохо, что сплетни всего тебя облепили крутом, как репья (с отвращением сжала бесцветные тонкие губы).
– Ну, что там толковать! (Он повернулся от злобной старухи к другой.) Я к вам обращаюсь, тетушка, не к чужой крови, к родной сестре моей матери. Придете ль на помощь единокровной семье, дадите ли взаймы, под вексель хотя бы, десять тысяч для спасения журнала и гибнущих близких?
Ему сразу представилось: в железных кассах Куманиных опрятными пачками и ладными свертками лежали годами купчие крепости, заемные письма, процентные билеты, банковые облигации – груда бумаг, обеспеченных землями, строениями, заводами, товарами, металлами, всем государственным достоянием Российской империи! И на
Но присутствие бабиньки придало бодрости старой Куманиной. Решимость в отказе окрепла.
– Нет, Федя, не дам. Ни к чему. Не дать взаймы – остуда на время, а дать – ссора навек.
Вот когда неумолимо и повелительно возникла перед ним парабола о мандарине. Дряхлый богатый старик в Китае – а здесь творческие замыслы, нужные человечеству и безнадежно обреченные на гибель! Две никому не нужных старушонки, уже согбенные над могильной ямой – и рядом молодые существа, быть может, полные дарований, призванные служит человечеству, строить новую жизнь… И для чего промысел так оберегает прозябание этих выживающих из ума старух, цепко и прочно ухватившихся за наследственные капиталы Куманиных? И зачем такое пренебрежение к нему, к вырастающим замыслам его созданий, к этим будущим зреющим книгам, призванным, быть может, обновить и переродить человечество, открыть неведомые пути его мысли, переломить вековой ход истории?.. Если бы только не нищета, не болезни, не эти гнетущие житейские заботы! И подумать только, что несколько тысяч спасли бы все!
«Убил ли бы ты в Китае старого мандарина, чтоб сразу получить в Париже его богатства?..»
Убил… ли бы?..
Он поднялся и перед входом – в виде последнего довода – раскрыл свой бумажник. Конверт с делами редакции. Письма типографий и бумажных фирм с предоставлением шестимесячного кредита. Согласие журналов печатать в долг объявления. Заявления сотрудников о предоставлении редакции статей с отсрочкой уплаты. Все шли на спасение дела. «Неужели же единственная родственная душа окажется хуже чужих? Неужели же из своих миллионов не уделит малой толики на спасение святого дела?»
Он чувствовал, что слабеет в доводах, что упорство сопротивления отнимает у него последние надежды. Безысходность положения начинала ужасать его. Нервы, натянутые до предела, начинали сдавать. Слезы подкатывались к горлу.
– Всю-то жизнь свою беспутный, никчемный, не работник, не добытчик, – подваркивала бабинька. – Неудачники-то старшие у покойницы Маши… А ты, Федор, особенно. И с ничтожными проходимцами путался, и шпагу-то над головой твоей палач ломал, и к позорному столбу привязывали. Что ты смотришь на меня такими глазами? Убить, может, хочешь? У, каторжник!
Он побледнел.
– Убить… вас?
– А уж если против царя православного шел, то что же и ждать от тебя, колодника, старухе беззащитной?
– Я во всю жизнь мою зла никому не чинил, – растерянно бормотал он, словно пойманный, – я всегда учился и учил прощать людей и любить их.
– Да, знаю, жену-то свою покойницу с любовником сводил… А все потому, что без денег, нищий. Вечно и будешь в унижении, в грязи топтаться, слезно выпрашивать все у судьбы… Что, думаешь, жалко? Нет, гадко.
– Я с судьбой в непрестанной борьбе. Но осилить ее не могу. Вот опять захлестывает бедою. Ведь вся семья брата у меня на горбу. И больны-то они, и нищие. Катюша-то после скарлатины как спичка, Эмилия вся измоталась, мальчики без присмотра. Нужны средства, и быстро, – можно ли в этом разброде писать, зарабатывать пером, вы подумайте только!
И он снова убеждал, разъясняя, уговаривал, опровергал, неутомимо, сквозь слезы, почти до самого вечера. И наконец стал нащупывать еле ощутимый перелом. Осторожно стал закреплять
позиции. Вдруг понял, что дело выигрывает. Согласия еще не было дано, кудахтанье продолжалось, но уже было ясно: тетка деньги даст. Отщелкнули ларец с документами. Проверяли старинные выдачи. Шуршала вексельная бумага.Поздно вечером простился со старухами. Медленно шел он, усталый, обратно по большим гулким залам купца первой гильдии и дворянина Куманина. Слабо пахло хвоей. Возникало в памяти одно фамильное предание, слышанное им когда-то от отца. В роду их была одна грозная женщина в глубокую старину, чуть ли не в шестнадцатом столетии. Она обвинялась в убийстве мужа при помощи наемного лица, в покушении на убийство пасынка с целью завладеть всем родовым имуществом. Суд приговорил ее к смертной казни.
Не раз в решительные мгновения перед Достоевским возникал этот образ праматери. Казалось, и теперь тень этой преступной и страстной женщины вела его по темным купеческим залам, вдоль тусклых зеркал, завешенных люстр и мигающих лиловых лампадок, пока продолжали в нем яростный бой эти вечные помыслы о деньгах, о смерти, об убийстве, о страшных верховных правах обновителей мира сквозь кровь и сквозь трупы вести к торжеству свою мысль.
Аустерлиц, пирамиды, Ватерлоо…
Лондон
Город Лондон с его колокольнями и крышами домов, тонувших в дыме и тумане, представлял печальную землю с ее бедами и могилами, всегда позабытыми и всегда на ней приметными.
«Исповедь англичанина, употреблявшего опиум».
Санкт-Петербург, 1834, стр. 33
Нищета! Нищета!
За два года перед тем он поехал на Всемирную выставку в Лондон. Город неслыханных и гигантских контрастов ошеломил его. Выставка сразу поразила своими размерами и пышностью.
Европейские газеты усиленно трубили о новом празднестве всеобщего мира, о великом содружестве наций в труде, о рабочем согласьи народов и гармонической общности их индустриальных интересов. Все это призван был воочию явить огромный выставочный дворец Кенсингтона, величайшее сооружение в мире, только что открытое для разноплеменных посетителей в присутствии самого герцога Кембриджского, архиепископа Кентерберийского и лорд-канцлера.
«…Да, выставка поразительна, – записал через несколько месяцев петербургский литератор, – вы чувствуете страшную силу, которая соединила тут всех этих бесчисленных людей, пришедших со всего мира, в единое стадо; вы сознаете исполинскую мысль, вы чувствуете, что тут что-то уже достигнуто, что тут победа, торжество…»
Знаменитый Кристаль-палас расстилался и ослеплял своим алмазным сверканием. Дворец, собственно, был кирпичный, но по старой памяти о выставке 1851 года его называли хрустальным. Исполинское здание раскинулось среди королевских парков своими прозрачными галереями, стеклянными корпусами, остроконечными башнями-пагодами и двумя гигантскими многогранными куполами, словно выточенными из цельного хрусталя. Казалось, Исаакий и римский Петр, значительно увеличенные в размерах и вылитые из стекла, были брошены по обе стороны необъятного сооружения, вобравшего в себя образцы человеческого труда со всех концов мира – из Индии, Австрии, Турции, Соединенных Штатов, Германского цолльферрейна, Мальты, Петербурга, Мадрида, Персии, Скандинавии, Китая. Тридцать тысяч фирм развернули свои изделия за огромными воротами Кромвель-Рода, вдоль гигантских железных колонн с золочеными капителями, под могучими сводами этого новейшего дворца промышленности, вызывавшего в памяти Вавилонскую башню или Соломонов храм.