Бархатный диктатор (сборник)

Перед ним мягко, бесшумно и плавно вращался расчисленный жернов рулетки и сухо стрекотало в своем пленном полете по лакированному дуплу массивное костяное ядрышко цвета человеческого черепа.

Кто изобрел эту красную чашку с быстро несущимся металлическим диском, испещренным разноцветными цифрами над узенькими углублениями тридцати семи впадин? Ячейки счастья и смерти, разорений и обогащений, источники крупных деловых оборотов, неслыханных разгулов и безвестных самоубийств – в какой простой механизм были здесь сведены тонкие и хрупкие нити бесчисленных человеческих судеб! На острие этой коротенькой стальной оси умещались, как духи в богословских диспутах Средневековья, замыслы великих творений, операционные планы банкиров, вожделения сладострастников и смертельные катастрофы неудачников. Кто свел сложные узлы бесчисленных человеческих жизней в хитроумное сочетание этих кроваво-траурных цифр, несущихся в своем безумном беге к новым, безвестным сочетаниям успехов, наслаждений и несчастий?

Старая дама в глубоком кресле обращалась к седому французу с щегольской эспаньолкой и тонко завитыми усами:

– В мое время, поверьте, игры были разумнее: крабс, например, или бириби. Шансы были вернее.

– Ну, а фараон, сударыня? Что может быть коварнее игры, в которой размер вашего проигрыша скрыт от вас паролем?

– Но осторожные не доверялись случаю… А здесь попробуйте воздержаться от соблазна! И кто это изобрел эту дьявольскую игру?

– Говорят, какой-то монах, гениальный счетчик…

– Да что вы? Давно ли?

– Я помню еще времена рулетки в Пале-Рояле, у Фраскати, в бульварных кофейнях. Она появилась у нас во времена Консульства…

Франкфуртский банкир, родственник Ротшильдов, бросил перед собой на сукно замшевый мешочек с золотом и с методической осторожностью ставил по одной монете на цвета. Выигранные фридрихедоры вырастали аккуратными столбиками, как на конторке менялы.

Достоевский опустился в кресло и, следя за игрою, задумался. В каторжной казарме были свои крупье и понтеры. Только называлось это не французским термином, а татарским словом майдан: потертый коврик, сальная свечка и лохматые жирные карты. Азарт дикий и во всю ночь. Куча медных денег и лихорадочно горящие глаза под клеймеными лбами. Тихо и чинно, чтоб начальство не услышало; обузданная и почти безмолвная, но отчаянная борьба за лишний чеканенный кусочек металла. Сущность та же, что и в висбаденском казино. Здесь тот же майдан, только что понаряднее…

– В прошлом году, – продолжал развлекать свою даму француз, – здесь сильно проигрался один молодой грек. Что-то, кажется, около семисот тысяч. И можете себе представить – сел за стол, где шла крупная игра, неожиданно выхватил пистолет – и ну палить в воздух! Все разбежались, а он, продолжая стрелять, захватил все золото и был таков.

– Вот на эти случаи в Саксон-Ле-Бене изобрели «виатик»: выдача проигравшемуся суммы на отъезд…

– Нет, знаете, грек-то побольше собрал. Пистолет выгоднее…

Банкир спокойно придвигал к себе груду тонких монеток. Со всех сторон завистливые взгляды устремлялись на его добычу. Пожалуй, еще кто-нибудь выхватит из-под полы пистолет…

А может быть, и всегда: игра – это путь к преступлению? Произвольное течение золота и случайное скопление его в дряблых старческих руках – да разве это не вызов к убийству? Да может ли полный сил и задатков игрок, проигравшийся в пух и сорвавший все планы и замыслы, не посягнуть на бессмысленную добычу этих дряхлых счастливцев?

Разве сам он не думал об этом однажды?

Папиросы с сюрпризами

Лучше в мире нет сортов Достоевских табаков.

Из сатирического издания 60-х годов

В серый, мглистый декабрьский день сошел он впервые на дебаркадер Николаевского вокзала в Петербурге (перед Сибирью здание только отстраивалось; радовало сердце гаснущему Белинскому – «наконец-то и у нас будет хоть одна железная дорога…»).

Открывалась новая глава его сумбурной биографии. Странное, смутное для него время. Как изменился облик толпы… Вместо треуголок – кургузые кепи зуавов, вместо чинных чепцов и токов – задорные мускетерки и гарибальдинки… Через протекшее десятилетие он не всегда узнавал своих друзей молодости. Милюков, Майков, Яновский… В то время, до ареста, они еще были преисполнены кипучих сил, которые только что начинали неощутимо отстаиваться. Теперь это были зрелые сорокалетние люди, уже заметно отмеченные первыми прикосновениями пока еще отдаленной старости, о которой они и не думали, несмотря на пробивающиеся седые пряди, широкие плеши, отчетливые прорезы морщин и легкую утомленность еще блестящего и живого взгляда.

Как изменился Михаил! Куда загнала его жизнь… О, этот ужасный, грязный, желтый дом на Екатерининском канале!

...

Табачная фабрика

М. М. Достоевского

Душный подвал, в котором несколько рваных старух разрывают пыльные рогожи, разбирают вязки табачных листьев, распределяют сорта, увлажняют и сушат густые папуши. Тюки с плантаций Кубани, Кавказа и Крыма. Пряный, сладкий, дурманящий до тошноты запах высоких сортов. В соседней крошильной неумолкаемо стучат резаки, и хилые мастера с истощенными лицами чахоточных в тонкие нити мочалят душистую субтропическую листву. И над всем наблюдает лучший переводчик «Дон Карлоса», «последний из романтиков», автор «Фебовых коней», променявший неверную славу поэта на прочную репутацию столичного купца и фабриканта.

Зорко следит за набивкой гильз и упаковкой коробок. В ящиках плотная сетка круглых белых ячеек – соты готовых папирос. Вот оклеивают коробки синими ярлыками. Как странно видеть свою писательскую фамилию на этих фабричных пачках!

В последней комнате несколько женщин медленно скручивали крупные листья в сигары.

– Это для Ревеля, Риги и Дерпта, – объяснял Михаил, – у нас их курят не много. Но зато папирос мы выпускаем в день пятьдесят тысяч. Дело пошло превосходно. Уловка: в коробках сюрпризы, этим я забил всех конкурентов…

Он раскрывал длинные ящики, вроде сигарных, внутри разделенных перекладиной – справа сотня папирос, слева – какая-нибудь фарфоровая вещица, ложка, перламутровый ларчик, бронзовая рамка. Стразы, медь, папье-маше, глина… Покупатели падки на эту дребедень. Он был доволен своей коммерческой смекалкой и ловкостью новых приемов торговли.

Здесь обсудили они план крупного предприятия – журнала. Да, конечно, новое течение – земство, корень, почва, слитие образованности с началом народным, самобытность в высшей степени, но и охват всех западных идей русской общечеловеческой мыслью. (Михаил соглашался.)

– Но притом и блестящее дело, – добавлял он, аккуратно выравнивая коробки, – вон Краевский уже строит каменный дом с журнальных своих доходов, богатеют издатели «Современника», новая промышленность идет, почище табачной.

Брат же думал: Михаил несомненно унаследовал нечто от деда, от дядей – оборотистость, вкус к барышу, бе́режь денег, чутье, осторожность, мудрость в приросте капиталов.

Жажда золота, мечта о богатстве – это у них в роду. Это семейное. Алчность отца, купеческие обороты Нечаевых, погоня за состоянием – да ведь это общая страсть Куманиных, Карепиных, Достоевских! Михаил, тот прямо называет себя купцом… Во всех них есть что-то от гостиннодворских аршинников, от суконщика-деда, от дяди-сидельца в отцовской лавке. Добротность, солидность, капиталец. Вот когда герой пирамид, уже накануне своего Ватерлоо, вступал в Москву, дед Нечаев, проклиная антихриста с его артиллерией, спешно увозил свои капиталы и сушил на наволоках промокшие кредитки.