Барин из провинции

Короче, вижу — Тимоха на лужайке корчится, за ногу держится. Морда перекошена, глаза выпучены.

— Барин!.. Змея!.. Прям в лодыжку!

— Ох, как же тебя угораздило-то? — скорбно вздыхаю я, стараясь, чтоб голос не дрогнул от смеха. — Молодой… тебе бы жить да жить…

— Всё плохо, да? Герман, спаси! — взмолился ара, разглядывая место укуса на ноге.

— Батюшка-то наш тебе как тут поможет? Он бы, верно, и помолился, да нет его ныне рядом, — с недоумением буркнул Володя, не поняв, какого именно «Германа» поминает Тимоха.

Зато я понял и со злостью пнул «умирающего», чтобы тот перестал рассекречивать, кто сейчас в теле барина.

— Чепуху не неси! Ты ещё нас всех переживешь! Даже если и не медянка, а гадюка была — редко от того умирают! Вставай, поехали, не валяй дурня! И грибы собери, вон, расплескались из корзинки.

Я поднял один — хороший боровичок, крепенький!

— Редко они, бесовки, просто так кусают… Чего ж ты, мил человек, не уберёгся? — участливо подошла к кучеру Ольга, в который раз подтверждая, что русская женщина, увидев страдающего, обязательно пожалеет — для неё это почти душевный долг.

— Может, всё-таки яд из ранки… — начал было Тимоха, с мольбой глядя на сердобольную женщину.

— Рот прикрой, пока сапогом не помог! — не дал я договорить аре, поняв, к чему тот клонит, побоялся заржать.

Скулёж конюха, что у меня ещё и за кучера, не умолкал всю дорогу. Я же, устроившись один сзади, неожиданно для самого себя задремал — видно, ночной недосып дал о себе знать, а к здешней тряске я уже как-то приноровился. В армии и не такое бывало: помню, будучи дневальным, спал стоя «на тумбочке», то бишь на посту. Просто прислонишься спиной к стене…

И снится мне дивный сон: балет. Да не сам балет, а то, как я гляжу его по пузатому старенькому телевизору. И вовсе не художественный замысел оцениваю, не грацию движений, а стройные, голые ноги балерин… М-да, в моём детстве с порнухой плохо было: спасались самодельными игральными картами с полуголыми девками… да вот балетом по телеку.

А ведь второй раз мне уже балетное искусство чудится! Надо бы и вправду, коли доберусь до Москвы, сходить поглядеть на местных балерин. Впрочем, сценические костюмы у нынешних танцовщиц наверняка более целомудренные.

Проснулся от остановки, перед самым Ярославлем. Нашли подходящую полянку. Тимоха, нарочито прихрамывая и жалуясь на боль, обихаживает наше средство передвижения. Ольга, по-женски хлопочет как заведено, и накрывает на походный столик, который у нас приторочен к облучку кареты. Жаль, не раскладывается он. Ну а Владимир — бдит! Пошёл в лесок, очевидно, разведать — нет ли опасности какой. Хотя… судя по звукам… Короче, не бдит он.

А я, притоптывая в такт, вполголоса мурлычу песенку, что вдруг всплыла в голове:

'Где ты? Тебя мне очень не хватает.

Где ты? С тобою все мои мечты.

Где ты? Когда последний снег растает. Я знаю ты вернёшься, вернёшься ты'.

И самому от этого весело становится. Смешная у меня жизнь началась. Или закончилась?

— Тоже Пушкин? — услышал я вдруг голосок Ольги за спиной.

Уп-с… Тимоху ругаю, а сам постоянно прокалываюсь. Надо за собой следить!

— Точно, не Пушкин, — бурчу я.

— Лешенька, а сдаётся мне — есть у вас и художественный вкус, и литературный талант! Вам бы речь поставить да научиться грамотно изъясняться. И вообще — развиваться дальше… — льстит мне Ольга.

— Обязательно буду ставить! Вот на балет хочу сходить! — с улыбкой радостного идиота говорю я.

— Балет? Хм… Так сразу? Ну, можно и в Императорский Большой сходить. Сама, признаться, ни разу не бывала там… После того, как Петровский театр сгорел, ещё до Наполеона, в Москве и сходить-то некуда было. А вот ныне, в прошлом году, открыли новый. Говорят, не хуже питерского Александрийского будет. Возьмёшь меня с собой? — просит моя попутчица.

— Чего нет? — легко соглашаюсь я и принимаюсь за завтрак.

Тут и Владимир вернулся. Морда у него была кислая, и я порадовался, что благоразумно не стал завтракать в трактире на последней почтовой станции.

— Слыхал, билеты там до пяти рублев серебром, и нету летом выступлений — по провинциям ездят, — мрачно сообщил он. — Ох, плохо что-то мне, Отравили, что ли, вчерась?

— Да! Точно! Летом же у них гастроли, — сконфузилась Ольга.

В Ярославль мы въезжали по Костромскому тракту. День в самом разгаре, и на дороге полно телег, везущих всякую всячину для довольно большого по здешним меркам города. Хотя если судить по будущему — он небольшой, всего тысяч пятнадцать-двадцать населения, но дома сплошь одно- или двухэтажные, так что город растянулся вдоль Волги на приличное расстояние.

Проехали кладбище, потом мостик через реку Которосль — и вот мы на центральной улице города. Повсюду лавки, торговые и питейные заведения, слышится звон колоколов, а в просветах между домами мерцает Волга — широкая, величественная. Нам предстояло выбраться на дорогу через Переславль, что вела к Владимирскому тракту, а дальше — прямо в Москву. Эту часть пути Тимоха уже не знал, поэтому его подменил Владимир.

— Как нога? — спрашиваю у кучера, который временно залез в карету под бочок к Ольге.

— Жить буду, — буркнул Тимоха, которому, очевидно, неловко перед женщиной за своё далеко не мужественное поведение при укусе змеи.

Кстати, непонятно, кто его укусил все-таки. Никаких последствий, кроме пары дырочек с небольшим количеством выступившей крови, нет.

— Лексей, ежели желаешь — вот портовый рынок. Ближе подъезжать не стоит — толкаться будем, — сказал Владимир, останавливая карету.

— Со мной кто? — оглядываю я попутчиков.

— Я тут посижу. Нехорошо мне до сих пор, заодно за вещами присмотрю, — отказывается Владимир.

— А я, пожалуй, схожу. Но не на рынок. Вон там, — Ольга кивнула на богатый домик с нарядной вывеской, — лавка купца Волгина есть.

— То Константина Фёдоровича лавка. Известный купец, ратман городового магистрата. А Волгин-сын теперь бургомистр, — дал короткую справку Владимир. Говорит глухо, почти шепотом: вижу, и вправду нездоровится ему.

— Ратман какой-то… Растаман, — бормочет Тимоха себе под нос, шагая рядом со мной к рынку.

Для меня это слово тоже новое. Но по контексту понятно — что-то вроде депутата городской думы, если по-нашему. Короче, местная элита.