Барин-Шабарин 8

— Вихрь? — мальчик дернул его за рукав.

Казимир очнулся. Перед глазами все еще стояло то далекое утро, когда он нашел Анну в канаве у дороги. Без глаз. Без…

— Иди, скажи Замойскому — пусть готовит людей. Через час у ратуши.

Когда мальчик умчался, Вихрь достал из-под рубахи потертый медальон. Внутри — локон белокурых волос и миниатюра: девушка в синем платье с гитарой. Не своя сестра, и — не Замойского — которую даже свои в глаза называли Фурией, а та только смеялась. Другая женщина… Чужая и почти недоступная…

«Спой мне, Казик… Ну ту, на стихи Мицкевича…», — смеялась Эльжбета, когда им было по восемь лет. В далекую счастливую пору беззаботного детства.

Он захлопнул крышку.

Дождь стучал по крышам опустошаемой Варшавы, когда Вихрь скользнул тенью во двор особняка на улице Фрета. Здесь, в подвале за винной кладовкой, собирались последние живые командиры восстания. Казимир замер у двери, услышав женский смех — серебристый, как звон разбитого стекла.

Она здесь. Эльжбета Зайончковская была его запретной любовью. Жена Юзефа Зайончковского, командующего варшавскими баррикадными отрядами, она стояла сейчас у карты, отмечая булавками позиции русских. Ее соломенные волосы, собранные в небрежный узел, светились в тусклом свете масляной лампы.

Вихрь с трудом оторвал взгляд от них, глянул на карту. Его давно уже мертвое сердце, в котором теплился единственный огонек — любовь к чужой жене — все-таки дрогнуло, когда он увидел, как далеко продвинулись внезапно свалившиеся повстанцам на голову москали. Во всяком случае — Бельведер они скоро освободят.

А там — Вержбицкий. Впрочем, этого фанфарона Вихрь терпеть не мог. Слишком любит он красоваться перед публикой, одурманивая ее словесами о свободе, независимости, европейском выборе. Так что если русские его повесят — это к лучшему. Самого Вихря свобода и прочая демократия, волновали мало. Для него существовала только месть.

— Опоздал, Вихрь, — обронил Юзеф, не поднимая глаз от донесений.

— Зато живой, — Казимир скинул мокрый плащ, чувствуя, как Эльжбета ощупывает его быстрым взглядом.

Между ними давно висело потаенное. Той ночью, когда она пришла к нему с окровавленными руками — только что перевязывала раненых — и он, пьяный от боли и настойки, прижал ее к стене конюшни.

«Ты же знаешь, мы обречены…», — прошептала она, но не оттолкнула.

Теперь, глядя на ее пальцы с синими пятнами от пороха, Вихрь машинально коснулся шнурка на шее, где под рубахой висел отцовский перстень с сапфиром — последняя ценная вещь, уцелевшая после погрома их имения.

Массивное серебряное кольцо с выгравированным волком — гербом рода. Перед смертью отец сунул его десятилетнему Казимиру со словами: «Не для продажи. Для памяти».

С тех пор перстень грел ледяные пальцы в зимнем лесу, когда мальчик бежал от казаков, оставлял синяки на щеках русских солдат в рукопашных и однажды — в их единственную с Эльжбетой ночь — оставил царапину на ее ключице.

«Ты как этот камень, — сказала она тогда, проводя пальцем по сапфиру. — Холодный снаружи, а внутри — огонь…»

* * *

Бельведерский дворец высился перед нами, как призрак. Его когда-то белые стены были исчерчены черными подпалинами от пушечных разрывов, окна выбиты и закрыты деревянные щитами, издырявленными пулями. Со стороны главных ворот валялись тела — и русских, и поляков — ни тех, ни других некому было убрать. Вернее — некогда.

Повстанцы окружили дворец не слишком плотным кольцом. Скорее всего, заслышав канонаду со стороны реки, часть их бросилась на поддержку отрядов, защищавших набережную. Остальные остались здесь, только чтобы не выпустить «москалей» из кольца. Бунтовщики прятались за баррикадами, за поваленными деревьями, за телами пленных — наших солдат, которых поставили на колени перед строем.

— Ваше высокопревосходительство, — прошептал Дементьев, — они используют их как щит… Даже французы такого себе не позволяли.

Я стиснул зубы.

— Шабаринки! Наводи! Пулеметы — стрелять по готовности.

Артиллеристы быстро развернули легкие пушки, а пулеметчики — пашки.

— Огонь!

Грохот. Дым. Визг картечи. Стрекот пулеметов. Первый удар был ошеломляющим. Баррикады разлетались в щепки. Со стороны дворца тоже началась пальба, правда, довольно скромная. Скорее, там просто решили нас поддержать. И правильно. Потому что — мятежники, в прямом смысле, оказавшиеся меж двух огней, заметались. Ну что ж, как будет написано через сто с лишним лет вперед: «Мятеж не может кончиться удачей, в противном случае его зовут иначе…»

— В атаку!

Мы ринулись вперед, стреляя на ходу. Бунтовщики отчаянно отстреливались, но наш удар был слишком стремительным. Один из них — высокий, с черной бородой — вскинул руки.

— Пардон! Пардон!

Я ударил его прикладом в лицо. Рявкнул:

— Вязать всех, кто сдается! Остальных — в расход!

Увидев, что осадное кольцо прорвано, изрядно потрепанный русский варшавский гарнизон ринулся в контратаку. Через час Бельведерский дворец был полностью освобожден. И генерал-лейтенант Эдуард Андреевич Рамзай, бледный, с перевязанной головой, вышел ко мне навстречу.

— Шабарин… Алексей Петрович! — воскликнул он. — Черт возьми, я уже думал, не выжить нам здесь…

— Русские не сдаются — вот наш девиз, — без тени улыбки сказал я.

— Как хорошо вы это сказали, — кивнул он.

Я лишь скромно пожал плечами. А он поверх моей головы глянул на дымы, поднимающиеся над деревьями парка. Потом — на ликующих бойцов, которые обнимались с освобожденными братьями по оружию.

— Надеюсь, это не все ваши молодцы?

— Нет, — сказал я. — Остальные должны сейчас брать Ратушу.

— Ваше высокопревосходительство! — обратился ко мне полковник. — Что с пленными будем делать?

Я посмотрел на них. Молодые, старые, испуганные, озлобленные, трясущиеся.

— Заприте их в подвале. Восстановим порядок, предстанут перед судом… Кстати, Эдуард Андреевич, разрешите представить вам…

Рамзай выдохнул.

— Борис! Бог мой, какими судьбами?!

— Да вот, воспользовался любезным предложением Алексея Петровича разделить с ним каюту на пароходе.

— Так вы знакомы? — не слишком удивился я.

— Да, — кивнул генерал-лейтенант, — еще в двадцать седьмом вместе подавляли мятеж польских инсургентов.

— Как же ты здесь оказался, Эдуард Андреевич? — спросил Дементьев. — Я слыхал — ты в Финляндии!

— Высочайшей волею почившего государя императора, — кратко ответил Рамзай и счел нужным добавить: — Полагаю, Николай Павлович предвидел, что в Царстве Польском снова вспыхнут беспорядки… Надеюсь, мы еще успеем все обсудить, господа… Что будем делать с городом? Горит-с…

— Пусть хоть до утра горит, — сказал я, поглядев на зарево пожаров. — Если дождь не потушит… После отстроим. Еще краше прежнего…