Барин-Шабарин 8

Истинная дипломатия творится при свечах. Ведь палочку сургуча плавят на свечном язычке, чтобы после обмазать им клапан конверта, а сверху придавить гербовой печатью, подтвердив тем самым государственную важность документа. Разве можно проделать то же самое с этой коптилкой? А какая дипломатия без тщательно запечатанного донесения?

Граф Карл Васильевич Нессельроде, сидя за массивным дубовым столом, покрытым зеленым сукном, медленно поигрывал ножом для бумаг с перламутровой рукоятью. Перед ним лежало телеграфное донесение из Вены о том, что Шабарин, этот выскочка, не только прибыл в австрийскую столицу, но и отправился в охотничий замок графа Боуля — министра иностранных дел в правительстве Франца Иосифа I.

Более всего злило министра то, что он не знал о подлинной цели визита Шабарина в австрийскую столицу, чувствуя, что за его спиной начинается какая-то непонятная ему возня. Хотя он прекрасно понимал, что в дипломатии — помимо расшаркиваний на приемах и переговоров в тиши кабинетов, есть и тайная сторона.

Официальные персоны улыбаются друг другу, но за их спинами стоят секретные агенты, либо добывающие нужные сведения у противника, либо, наоборот, подсовывающие ему их, но все это должно происходить с ведома и одобрения главы министерства иностранных дел — иначе, как выстраивать политику?

И вот кто-то, надо думать, сам император, отправляет Шабарина в Вену, не уведомив его, Нессельроде, который вот уже три десятка лет верно служит интересам Империи. Зачем? Не повторяется ли история к капитаном первого ранга Невельским, который самочинно основал на Амуре Николаевский пост, подвергнув Российское государство риску войны с Китайской империей?

«Где раз поднят русский флаг, там он спускаться не должен…» — наложил тогда Николай свою знаменитую резолюцию на решение Особого комитета, обласкав и наградив человека, который едва столкнул в вооруженном противостоянии два великих государства. Красиво сказано, но не всегда осуществимо на практике.

Да и к тому же Поднебесная далека от жизненно важных центров России, а Австрия, Англия, Франция, Турция — близко. Война и без того уже затягивается, а дилетантские действия разных авантюристов, таких как Шабарин, могут превратить ее в бесконечное противостояние. В войну всех против всех.

— Он становится слишком опасен, — прошептал Нессельроде, и его тонкие, почти бескровные губы искривились в подобие улыбки. — Николай им интересовался и у Александра он тоже в фаворитах… Сегодня он вице-канцлер, а завтра, глядишь, займет и его, Нессельроде место… Пора бы уже сбить эту птицу, покуда она не воспарила слишком высоко…

Дверь скрипнула, вошел лакей. Доложил:

— Его сиятельство, граф Чернышёв, ваше высокопревосходительство.

— Проси!

Министр иностранных дел Российской империи нетерпеливо поднялся. Он недолюбливал Чернышёва, но граф знал Шабарина — их общего недруга — как никто другой. Так почему бы не воспользоваться его знанием и умением строить интриги?

Лакей распахнул дверь и в кабинет вошел граф Александр Иванович Чернышёв, как всегда быстро и уверенно.

— Вы это читали, Карл Васильевич? — сходу произнес он, бросив на стол пачку писем, перевязанных черной лентой. — Шабарин ведет переписку с прусским послом. В обход нас.

Нессельроде медленно развязал ленту, не торопясь вникать в содержание писем. Они вполне могли оказаться фальшивкам. С Чернышёва станется.

— Это еще ничего не доказывает, — произнес министр. — Император ему верит.

— Тогда найдем то, во что император поверит, — Чернышёв опустился в кресло, и его голос стал тише, но оттого еще звучал еще более неприятно. — Ведь у каждого человека есть грех, который он скрывает даже от самого себя.

— Я не приходской священник, чтобы его исповедовать, — осторожно произнес Нессельроде. — Да и вы — тоже… Грех греху рознь… Какая-нибудь интрижка на стороне может оказаться неприятной новостью для жены, но не для — самодержца. За заслуги перед Троном и Отечеством Александр многое сможет простить… Тут либо весьма крупная растрата казенных средств, либо…

Глаза Чернышёва блеснули.

— Государственная измена! — подхватил он.

Канцлер кивнул. Они понимали друг друга. Однако сказал осторожно:

— Шабарин отличился в Крыму, в Польше, здесь, в Петербурге, немало сделал для Престола… В глазах государя и народа — он герой… Здесь нужны более веские доказательства, граф, чем это…

И Нессельроде пренебрежительно ткнул пальцем в пачку писем. Чернышёв прочел в глазах канцлера недоверие, к представленным им «доказательствам» и потому сгреб эти листки вместе с лентой и швырнул в камин. Министр кивнул, оценив этот жест. Игра перешла на иной, более доверительный уровень.

— Вы правы, Карл Васильевич, — проговорил Чернышёв, — но ведь малый грех, как ниточка тянет за собой большой. Нужно отыскать эту ниточку и потянуть за нее. Глядишь, что-нибудь на свет и появится.

* * *

Дождь хлестал в разбитое окно, смешиваясь с вином, что растекалось по дубовому полу желтоватыми лужицами. Я прижал ладонь к левому плечу — пальцы тут же стали липкими. Пуля лишь слегка оцарапала, но черт возьми, болезненно!

— Вы ранены? — Буоль схватил меня за рукав, и в его глазах, обычно холодных, вспыхнуло что-то похожее на страх.

— Пустяк, — отмахнулся я. — Не впервой.

— И все-таки надо перевязать.

Хозяин дома позвонил в колокольчик. Явился лакей. Увидев разбитое окно, ахнул.

— Курт, прикажи позвать доктора. И кликни стекольщика, пусть заменит стекло.

Лакей поклонился и вышел.

Монтгомери, который все еще стоял в проеме между окнам, прижавшись к стене, нервно щелкал курком своего револьвера.

— Это ваши люди устроили засаду, Шабарин? — в его голосе змеилась ненависть, но под ней — животный страх.

Я резко повернулся к нему, и рана вспыхнула огнем:

— Если бы это были мои люди, полковник, вы бы уже истекали кровью в этом изысканном вольтеровском кресле!

Грюнвальд, бледный как смерть, кивнул. Он-то как раз остался в кресле. И его трясущиеся пальцы цеплялись за подлокотники, будто за спасительную соломинку.

— Они убьют меня… они знают, что я вам рассказал… Я обречен, но я боюсь боли…

В его глазах стоял тот самый ужас, что я видел у молодых рекрутов перед первой атакой. Смертный ужас.

Буоль внезапно встал во весь рост, не опасаясь повторного выстрела из сада.

— Барон! Кто эти «они»?

Грюнвальд вдруг откупорил флакон, который достал из жилетного кармана и судорожным движением опрокинул его надо ртом. Судорожно сглотнул, и вдруг… Пена выступила у него на губах.

— Яд! — закричал я, бросаясь к нему, но было поздно.

Тело дернулось в последней судороге и затихло. Монтгомери перекрестился. Странно было видеть этот жест в исполнении англичанина. Гром грянул прямо над домом, осветив на мгновение три наших лица — бледных, искаженных разными чувствами.