Барин-Шабарин

Никитка сам воспитывал троих внуков не старше четырнадцати лет. Зять помер от какой-то простудной болезни, до того по осени схоронил своих родителей, дочка скоро после смерти мужа также преставилась, не разродившись четвертым дитем. Жена есть, но что взять от бабы? Разве же она сможет собрать хоть что-то к приданому за старшую внучку, кроме десятка вышитых рушников да пары подушек?

Лукерье, внучке, как раз и стукнуло четырнадцать годков, и дед задумывался, как же ее отдать замуж. Кто возьмет девку, если за ней и приданого никакого нет? Тут бы если не хату, так корову купить за ней или свиней несколько. Так и найдется добрый хлопец, что внучку в свой дом приведет. Вот и выкручивался мужик, готовый предать любого, но только не своих родных.

Никитке и самому было противно, он понимал, каким делом занимался. Рассказывать про своего барина — это плохо, за это и от соседа по мордам можно получить, но свой-то барчук уже как год ничего не дает, а все требует. А Жебокрицкий хоть и лается, как собака, но платит исправно, не только рубль-другой в месяц даст, а ещё порой то сала отрежут Никитке, то муки дадут. Тем и живут.

— А что Картамонов, не прибил еще твоего барина за то, что тот дочку его, Настасью, стращал? — усмехнулся Жебокрицкий.

— Прибегла, знамо быть, Настасья Матвеевна, когда барина нашли в снегах, все охала да ахала, бульонами потчевала, — отвечал Никитка.

— Ох, и прознает Матвей Иванович о том, что его невенчанная дочка бегала к барчуку, ох и всыплет своему нерадивому крестнику! — сказал Жебокрицкий и рассмеялся.

Никитка смотрел на барина, будто голодный пёс, внутри всеми фибрами своей души ненавидел, но улыбался и ловил любую эмоцию Андрея Макаровича. Такова участь крепостного, быть всегда кротким с барином, чтобы не отхватить батогами али плетьми, а получить кусок сала да ломоть хлеба. А еще серебряный рубль. Глузд рассчитывал, что сегодня ему этот самый рубль и перепадет.

Итого у него будет уже собранными сорок три рубля. Останется рубликов двадцать собрать, да корова будет в приданое. Ну, а породнится он через Лушку с кем из сильных крестьянских родов, так, чай, родственники в беде никогда не оставят.

— Что? Рубль ждешь, стервец? — усмехнулся Жебокрицкий.

— На то воля ваша, барин, — отвечал Никитка.

— Дам тебе, скотина, три рубля. Но отныне следи за барчуком пристально, внимательно. Ты сколько спину ни гни, но я твоего брата знаю. Тут кланяешься да дурня из себя строишь, а сам, небось, не только мне служить готов, абы платили. Ну, да откуда у рабов честь? — Андрей Макарович небрежно махнул рукой. — Пшел вон!

Никитка поспешил выйти из кабинета барина. Он уже знал, что теперь же ждать монетки не надо, тут есть процедура, где получать деньги. Сейчас нужно найти управляющего, и тот выпишет бумажку, с этой бумажкой нужно вновь подойти, а то и подползти к барину, тот поставит свою закорючку на ней, ну, а после уже к казначею, есть и такой у Жебокрицкого.

Отставной офицер очень любил всякого рода бюрократические проволочки, на службе часто ими грешил, используя, где надо и не надо. Вот тоска по документам и подвигла отставного полковника воплотить схожий документооборот в своем имении.

Крестьянин вышел, а Жабокрицкий вновь задумался. Вот оно и есть то, что пошло не по плану. Сучонок выжил. Но как? Барин взял колокольчик и вызвал своего секретаря.

— Найди мне Лавра! — потребовал Андрей Макарович.

— Сей же час, господин, — отозвался секретарь и удалился.

Уже через полчаса тот самый Лавр предстал перед светлые очи своего покровителя. Лавр Петрович Зарипов сам был дворянином. Бедным, без имения. Он являлся, своего рода, если говорить средневековыми категориями, вассалом Жебокрицкого. Зарипову были выделены земли, немного — деревушка в девять домов, но за это он служил отставному полковнику. Не только земля и пользование крестьянами хозяина поместья прельщали Зарипова, он еще и состоял на окладе у Жабокрицкого и часто выполнял такие делишки, о которых нельзя рассказывать.

— Лавр, ты что же творишь? — сразу же, как только Зарипов появился в кабинете, отставной полковник принялся его отчитывать. — Ты доложил, что выродок замерз пьяным в снегу, а ты даже припорошил его снегом, чтобы не нашел никто. И что?

— И что, Андрей Макарович? — будучи уверенным, что сделал грязное дело до конца, Лавр Петрович не стушевался.

— И то, Лавр, что Алексей Шабарин жив и почти здравствует! — закричал Жабокрицкий.

Зарипов опешил. Он видел, знал, он проверял. Мертвее мертвых был непутевый отпрыск знатного казака, ставшего дворянином. Тогда Алексей Петрович Шабарин пришел просить денег, как водится, у соседей. И Жабокрицкий, встретив проигравшегося в пух и прах соседа, ссудил ему аж тысячу триста рублей.

Шабарин был вне себя от радости, а тут подвернулся, будто случайно, Лавр Петрович, предложил выпить за такое дело отличного французского коньяка. Все в округе знали, что слово «французский» на Шабарина-младшего действовало магически, он никогда не отказывался от чего бы то ни было французского. Выпили, потом еще чуть-чуть, а после поехали на тройке покататься. Тут-то снотворное и подействовало.

Зарипов скинул Шабарина в снег, без шубы, в одной рубахе, а сам поехал дальше. Но это было не всё. Часа через три Лавр Петрович отправил своего доверенного человека, тот проверил. Окоченевшее тело явно не подавало признаков жизни. Так бывает, когда выпьет кто, да в снегах замерзнет, редко, но бывает. Конечно же, все деньги вернулись к Жебокрицкому.

— Но нет худа без добра, Лавр. У меня, слава Господу, осталась расписка выродка. Он должен мне тысячу триста рублей. Он должен мне, должен Ивану Ростовскому, даже Картамонову должен. Имение его заложено… Я все равно заполучу себе земли Шабариных, но ты следи за барчуком, мало ли что, — Жебокрицкий, зло нахмурив брови и подавшись вперед в кресле, посмотрел на Лавра. — Еще один промах, и пойдешь искать себе лучшую долю.

Зарипов потупил глаза. Лучшую долю он, как ни ищи, но не найдет. Толком-то ничего и не умеет, служил в армии — да за пьянки и драку с вышестоящим офицером разжаловали в рядовые и с позором выгнали. Так что кормиться он мог только тут, выполняя разную грязную работу на благо отставного полковника, некогда предложившего подпоручику поехать с ним и служить.

— Что с дрянью этой, Машкой Шабариной? Есть вести о матушке барчука? — произнеся последние слова подчеркнуто витиеватым тоном, рассмеялся Жабокрицкий.

— Как уехала в Петербург, так и никаких новостей. Но я знаю Артамона, он пока из нее все деньги не выкачает, не оставит вдовушку, — улыбнулся Лавр Зарипов.

— Ветреная особа. В ее годы поверить в любовь известного кружевного повесы? Экий моветон, — усмехаясь, сказал Жебокрицкий [кружевной повеса — тут отсылка к герою-любовнику сентиментального романа Ричардсона «Кларисса, или история молодой леди»].

— Да, уговорила сына заложить имение — и на вырученные деньги, фьють — отправилась прожигать жизнь в Петербург, оставив ради любви своего непутевого сына одного, — позволил себе усмешку и Зарипов.

— А потому, что Петр Шабарин держал Машку взаперти, а она от скуки начиталась дури всякой французской, да английской, — злорадствовал отставной полковник.

Жебокрицкий вальяжно расселся в кресле и чуть приподнял горделиво подбородок. Он гордился своей интригой, достойной королевских дворов. Так обложить поместье Шабариных, так унизить и, по сути, обокрасть эту семейку смог бы далеко не каждый.