Барин-Шабарин

А, получается сейчас, что и о моей.

— Ты не помнишь? — спросил Матвей Иванович, посмотрел на меня, тяжело вдохнул и сказал. — Оно и лучше, не знать тебе такого позору.

Установилась пауза в разговоре, а в воздухе теперь витала недосказанность.

— Ну? Расскажи! — решил я нарушить тишину.

И Картамонов рассказал… Мать-то моя, если так прикинуть, еще большая сволота, чем тот я, прежний. Оставила меня и отправилась с полюбовником прожигать свою жизнь. Да и попутного бы ей ветра меж ягодиц. Но тут ведь что — она годовой доход с поместья забрала. И доподлинно Матвей Иванович только об этих деньгах знает, но высказал догадку, что Мария Марковна, так зовут мою маму, забрала и сбережения отца.

— Они, понимаешь, должны быть. Петр Никифорович, батька твой, мог и гульнуть, но вместе с тем, рачительный был, деньгу к деньге прикладывал, да в сундук складывал. Твое поместье не хуже моего денег приносило, даже и больше. Так что думай, могу ли я называть Машку курвой али нет, — сказал Матвей.

— Нет, — припечатал я.

— Что нет? — спросил сосед-помещик.

— Не можешь называть ее курвой, — сказал я.

— А ты с каких пор со мной на «ты», да еще и указываешь? Это я буду тебе указывать, шалопай ветреный, — вновь стал закипать мой гость.

— Да хватит уже! — раздраженно выкрикнул я. — Вы мне скажите, есть ли люди, что мне смерти желают? Еще… кроме тех бандитов.

— Жебокрицкий мог чудить. Да, нет, на что ему это? Красницкий? Нет, — размышлял вслух Матвей Иванович, не обращая внимания на меня.

Парашка тем временем принесла нарезанной вареной говядины, кусок жареной колбасы, а еще зачем-то баранок и грубо наколотого сахара, который выглядел серым и будто мокрым, неаппетитно. Ах да, тут же чаевничают, потому и сахар. Правда, в чашке нечто чуть мутноватое, и это точно не чай.

Почему я спросил о том, кто мог желать моей смерти? Так на голове я с утра обнаружил шишку, свидетельствующую о явном ударе. И возникает в целом закономерный вопрос: как я оказался вдали от дома, в снегу, без сознания?

— Наську не трожь, — после перечисления, наверное двадцати, не меньше, фамилий, Матвей вновь поднял тему дочери.

— Ты не серчай, крестный, но девице схуднуть бы, — сказал я и сразу понял, что мои слова — ужасный поклеп, во вселенной Матвея Ивановича, конечно.

Тот выпучил глаза, сжал кулак и снова поднялся со стула.

— Да там каждый фунт веса — все на месте. Что бы ты понимал, охламон. Девка в соку! — закричал гость.

«Ни килограммом меньше! Только в рост!» — наверное, таким может быть девиз семьи Картамоновых.

— Захочет, пусть со мной приходит заниматься, если вы недалеко живете. Вместе стройнеть будем, — сказал я, макая бублик в малиновое варенье и заедая это куском мяса.

Это я так с бубликами и вареньями худеть собрался. Или веду себя, как большинство людей: сейчас наемся вредного, а завтра, все — сажусь на правильное питание.

— Верни саблю да поеду я. Нешто сердце стучит. Немолод, но не помру, пока Наська замуж не выйдет. Вот думал ране, что вы повенчаетесь, а нынче… Завязывал бы ты с играми, да шалости разные вытворять, — сказал Матвей Иванович и встал из-за стола, что чудом, не иначе, всё ещё удерживал самовар. — Понял я, что саблю ты проиграл. Расстроился. Видеть тебя боле не хочу. Вот ей-богу, взял бы грех на душу, убил бы, но Петра Никифоровича, батьку твоего, больно уж любил. Все. Прощевай. Долг в триста рублей прощаю, но появишься рядом с моим домом — заберу твоих коней. Саблю, окоём проклятый, ты проиграл, а коней оставил… Тьфу! Они добрые кони, но сабелька — память родовая!

— Уже уходите, даже чаю не попьете? — в шутливой манере спросил я, но непрозрачно намекая, что пора гостю и честь знать.

— Чаю? Выпью, как водится, — сказал Матвей Иванович и опрокинул в себя почти полную чашку с водкой, да так, что по его залихватским «а-ля казак» усам жидкость стала стекать и капать на пол.

Матвей Иванович посмотрел на оставшуюся в бутыле водку, замер, видимо, размышляя, стоит ли продолжить. После с явным сожалением вздохнул и обратился ко мне:

— Ты, Лешка, что? Думаешь, что имение заложенное — твоя основная головная боль? Али тати игральные, коим деньги должен? Мамка ли твоя непутевая? Нет, — казак поднял указательный палец кверху. — Я скажу, в чем твоя главная проблема…

И он сказал, причем популярно, с красным словцом, объяснил, почему именно так. И что это за пердимонокль такой! Ну, мало мне, что ли, сложностей! Так нате еще пня трухлявого под седалище!

Глава 9

Что может быть более существенным, важным для дворянина, чем даже проигрыш в карты? Казалось, что карточный долг — это дело святое. Но Матвей Иванович мне пояснил, что главное —, дворянину отвечать за свои слова. При этом, как учил меня крестный, казак слово держит так же крепко. М-да! Вот учил бы он меня, вернее, реципиента, подобному раньше — так и не вышло конфуза, который я и не знаю пока, как расхлебывать.

Итак, молодой повеса и мот, господин Алексей Петрович Шабарин на последнем приеме у помещиков Потапенковых подвыпил да и давай фейерверки словесные в потолок запускать.

— Спасибо за прием, а по весне — все ко мне. Я не я буду, если не удивлю вас всех! Вы ещё долго говорить станете о том, что видели у Шабарина! — по словам Матвея Картамонова, именно эти слова прозвучали тогда.

А после, когда меня одернула мать, мол, мы не сможем принять людей, Шабарин-младший, придурок пьяный, отступиться от сказанного уже не смог, и слово дал, и чуть ли на кресте не поклялся, что примет так, что вся губерния о том узнает и сожалеть будет, что у Шабариных не были. А после, что называется, «поутру они проснулись». Эти они, Алексей Петрович Шабарин, попробовали даже как-то отыграть назад, но… Общество приняло приглашение, и сейчас ставки делались даже не на то, чем, аккурат после Пасхи, удивлять будет Шабарин, а на то, не сбежит ли он куда с позором, как и маменька.

Всё ясно — приглашение это было принято специально, чтобы проверить меня на вшивость. А вернее, это была ловушка. Если не дать бал да не придумать, как выкрутиться, то грядут для меня позор и полное забвение со стороны общества. Я просто стану нерукопожатным. Позор, как по мне — дороже денег, но в данном случае он отчасти и равняется деньгам и вообще уровню жизни. Моей и тех, кто от меня зависит. Так что и об этом придется думать.

Трое саней и еще телега мчались к своему счастью, уходя в закат. Ага! Как бы не так! Нет во мне столько саркастической желчи, столько иронии, чтобы описать наше путешествие подобным поэтическим слогом. Рвутся наружу лишь маты, которые более насыщены теми эмоциями, что пришлось пережить.

То снега по пояс — вязнет телега, то грязь, и уже сани не могут проехать. А дороги? Степь да степь кругом! И замерзающих пьяных ямщиков, для разнообразия пейзажа, что-то не видать. Я был в этих краях, это ведь все те же места, где я на пузе с автоматом ползал. И сейчас тут все очень мрачно, не по той причине, как было ранее, бомбы и сражения — это страшно, но хотя бы понятно. Тут безнадега была иной.

Нет, рядом достаточно много городков: Бахмут, Луганск, Дебальцево, Славянск, Старобельск. И все они стоят, в общем-то, недалеко друг от друга. Но когда скорость передвижения составляет в среднем два мата на метр пути, или километр за миллиард сожженных нервных клеток, сложно думать о цивилизации вокруг. Она кажется далекой, как те звезды.