Барон и рыбы

Пепи велел крестьянину сгрузить багаж на заднем дворе. Теперь же хозяйский сын и слуга тащили его в номера.

В холле второго этажа им повстречался некто в эффектной униформе, настоящий Аполлон в сверкающей лаковой коже, золотых галунах и развевающихся перьях. Звеня шпорами, он расхаживал под дверями комнат, занятых путешественниками.

— А, monsieur Le Negre! [17] — вскричал он, подхватил волочившуюся по полу саблю и поспешил навстречу Пепи. — Это вы — барон из Австрии?

17

Господин негр (фр.).

— Нет, — отвечал Пепи свысока. Мишурой его было не обмануть, он достаточно нагляделся на нее в цирке. — Я — император Эфиопии. Барон же — в третьем номере.

— Анунцио Гомес, капитан городской стражи. Вы меня еще узнаете! — сердито, но несколько неуверенно рявкнул обладатель красивой униформы. — Стало быть, в третьем.

Капитану Гомесу было поручено заверить барона от имени бургомистра, что имя Кройц-Квергейм известно в Пантикозе и что он благодарен пославшему столь высокого гостя случаю.

— Г-н бургомистр обрадуется еще больше, когда я сообщу ему, что в «Лягушке» остановился и император Эфиопии, — добавил капитан.

— Император?..

— Он как раз вносил ваш багаж.

— Ах, мой Пепи! — барон все понял и мягко улыбнулся. — Он и впрямь считает себя наследником эфиопского престола. Говорят, его прадед был старшим сыном великого Менелика ^{83} . Я прикажу ему извиниться перед вами.

— Совершенно излишне, г-н барон, совершенно излишне.

Когда они вновь встретились в холле — Пепи кряхтел под тяжестью походных аквариумов, — капитан отдал честь. Под золотыми галунами в груди у него билось доброе сердце. Пепи же ухмыльнулся ему вслед.

— Принеси-ка нам еще кувшин лимонаду, император, — распорядился барон, — а потом давайте ляжем и выспимся как следует.

***

Сиеста ^{84} продлилась до заката. Симон еще пару минут полистал спасенную «Аталанту». Он спал в среднем из снятых бароном номеров, слева и справа из-за темно-коричневых дверей доносилось мирное похрапывание барона и негра. Потом книга выпала из рук Симона и упала на вытертый коврик. Стук «Аталанты» вызвал в его снах какой-то отклик, но какой, проснувшись, он уже не мог вспомнить. Однако с шаром, совершенно определенно, не связанный.

Сквозь жалюзи текли серые, как настой из паутины, сумерки. Симон отбросил тяжелую перину и сел, мокрый как мышь. Барон намеревался осмотреть Пантикозу, он постучал и приказал Симону сопровождать себя прежде всего к цирюльнику, чтобы избавить подбородки от воздухоплавательской щетины.

Хотя слух о вынужденной посадке барона в сопровождении секретаря и слуги был донесен беззвучными тамтамами провинциальных пересудов до распоследней конуры, население Пантикозы вело себя с благородной сдержанностью. Лишь несколько мальчиков в матросках гоняли обручи в подозрительной близости от дверей «Лягушки», да истерически хихикала стайка прогуливающихся под ручку девушек, да скромно переглядывались три прохаживающиеся по площади пары. Пантикоза знала, как следует вести себя курорту, хотя бы и бывшему, где иностранцы всегда были меньшей редкостью, чем коренные жители. Появление обоих мужчин вызвало лишь едва заметное трепетание гардин, скрывавших от рыночной площади интимные стороны быта горожан.

Центр Пантикозы невелик, и элегантность его несомненно деланная. Собственно, главная площадь — не более чем обширное, плохо замощенное пространство, вокруг которого любопытно сгрудились привольно разбросанные домишки. Она выглядит так, будто там когда-нибудь что-нибудь да произойдет. Прямо за церковью, приземистым, наполовину — романским ^{85} , наполовину — готическим ^{86} зданием, начинаются бархатные луга, стоят в чистеньких садиках приветливые виллы и уютные усадьбы, а главное — журчит множество ручьев. Чисто выбритые и благоухающие одеколоном барон и Симон дошли по ухоженной аллее до бельведера ^{87} , маленькой деревянной пагоды, с площадки которой и усладились видом могучих Пиренеев с пламенеющей на закатном солнце вершиной Пик-де-Виньмаль. Цирюльник же сбился с ног, намыливая кучу нетерпеливых клиентов, желавших узнать об австрийцах все-все.

Лишь когда с гор потянуло холодным ветром, а в домах загорелись огни, Элиас Кройц-Квергейм и его спутник добрались до отливающих матовым перламутром окон кафе «Поющая рыба». Не сговариваясь, они решили последовать выписанному долотом приглашению посетить биллиардную и несколько залов и нажали до блеска начищенную латунную ручку широкой двери. Немногочисленные посетители сидели за черно-белыми мраморными столиками, рассеянно помешивая кофе или излюбленный в этих краях шоколад, крошили рогалики и шелестели газетами. Ничего более австрийского и представить себе было нельзя.

Понятно, что вовсе не недостаток в посетителях побудил старого официанта со всех ног кинуться сквозь лабиринт столиков навстречу вошедшим, освободить их от легких летних пальто и препроводить в плюшевый уголок. Узкая полукруглая скамеечка обещала уют и уединение. Однако тех, кто садился за стол с табличкой «Столик заказан», она выставляла на обозрение остальным посетителям так, словно они попадали на сцену. Этот самый стол субботними вечерами украшал присутствием сам бургомистр, имевший обыкновение играть там в шахматы с немногими избранными патрициями.

— Стол заказан? — спросил барон, указывая на табличку.

— Для вас! Разумеется, для вас! — поспешил официант. — Этот столик у нас всегда зарезервирован для особых гостей.

— Два кофе с молоком!

— Два с молоком — сию минуту!

Посетители опустили газеты, отставили поднесенные ко рту чашки, забыли о рогаликах. Все взгляды устремились на барона и Симона. Пожилой господин, на которого в свою очередь уставился Симон, тут же отвел взгляд и смущенно укрылся за газетой, а стройный, несколько потасканного вида мужчина, на которого смотрел барон, поднялся и подошел к ним.

— Кофлер де Рапп, — представился он.

— Кройц-Квергейм. Чему обязан?

— Я считаю своим долгом, — Симон с радостью услышал, что тот говорит по-немецки, — от имени всех нас, а также и нашего славного официанта, извиниться за то, что мы так невежливо глазели на вас. Бедняжка Пантикоза давно отвыкла от нежданных гостей. Два года назад какой-то англичанин выдавал себя за первую ласточку набирающего вновь силу потока отдыхающих, делал вид, что разбирается в водолечении и туризме, а через пару недель пропал в горах. Кое-кто и сегодня продолжает верить в него и клянется, что с ним стряслось несчастье. Я же с самого начали сомневался, что он — настоящий англичанин.

— Я настоящий австриец. Надеюсь, вы не потребуете от меня предъявить документы? — прервал барон его излияния.

— Но, дорогой барон, мы же знакомы! — Г-н Кофлер де Рапп придвинул стул и сел. — Я имел честь быть на коктейле, данном княгиней Радок-Ванцперт по случаю восемнадцатилетия Аглаи Радок.

— А, — смилостивился барон, — малышка Аглая, она еще вышла за шарикоподшипникового фабриканта.

Кофлер де Рапп оказался забавным собеседником. Повсюду в Европе он чувствовал себя как дома и знал кучу историй о высокопоставленных персонах, с которыми был, по его собственным словам, более или менее знаком. Вену он знал как свои пять пальцев, и барону впрямь стало казаться, что он встречал в обществе этого загоревшего на теннисных кортах франта. Было даже не исключено, что это на самом деле случилось у старухи Радок. Просто удивительно, но Кофлер де Рапп знал даже о политических интригах, жертвой которых пал барон, находил вопиющим его пребывание в Пантикозе в качестве мученика партийных дрязг и намекал на разные обстоятельства, не всякому известные. Потом осведомился о здоровье тетушки Айффельгейм, корректно выразил соболезнование по случаю ее кончины и позволил себе надеяться, что следующие выборы или вступление на престол наследника изменят ситуацию к лучшему. Наконец речь снова зашла о Пантикозе, и Кофлер де Рапп посетовал, что она не может удовлетворить его светских запросов, хотя этот недостаток уравновешивается восхитительными окрестностями и целебной силой источников, так что он надеется, и не без оснований, справить в этом благословенном уголке свой столетний юбилей. В конце концов, каждому хочется где-то осесть, а общество здесь хоть и постоянно одно и то же, зато не самое плохое.