Барон и рыбы
Шрифт:
Тугие тыквы, шелковистый лук, чеснок, белый как кость, певчие птицы и мучные черви, пурпурная свекла, салат всех видов, лотерейные билеты, гороскопы, толстокожие груши, коварно поблескивающий фиолетовый инжир, кувшины и горшки, гуси в тесных клетках, бледные куриные тушки, зеленые бобы, горох, приносимые по обету дары всех размеров и с надписями на любой вкус, яблоки, орехи, миндаль, четки, яйца, сыр, желтое-прежелтое масло, открытки, шелковые шали и подвязки, пахучие колбасы, форель, мед, свечи, горчица и керосин: природа и трудолюбие выставили на обозрение потрясенной толпе свои заветнейшие сокровища в корзинах, на прилавках, под зонтами и развевающимися навесами. И не только на обозрение: все это лежало тут же, рукой подать, такое душистое, заманчивое и близкое, и все можно было
Симон и Пепи отдались на волю гомонящей толпы, то отступая в сторону, чтобы пропустить хозяйку с тяжеленными сумками, то поглаживая курчавую шерсть ожидающего своей участи барана, обнажили головы перед священником, поспешавшим домой с большим горшком айвового варенья, вляпались в давленые помидоры, но благополучно миновали кучки, оставленные крестьянскими дворняжками, сонно обнюхивающими под прилавками ноги своих повелителей и их покупателей, налетели на толстого господина, прижимавшего к груди большой кулек винограда, так что у того по рубашке потек сладкий сок, вступили в перепалку с торговкой яйцами, а между делом лакомились турецким медом и жареным арахисом. Они вели себя точь-в-точь как жители Пантикозы и крестьяне из окрестностей, хотя почти все знали, что они — двое из троих прибывших вчера чужестранцев. Подумать только: на воздушном шаре!
Только Симон собрался обратить внимание Пепи на южную грацию, с какой дама, подобная башне, несла перед ними на голове корзину, полную цветов и фруктов, как вдруг облаченная в черные шелка башня повернулась вокруг своей оси, на мгновение замерла, а потом величественно устремилась к Пепи.
— Джузеппе, маленький мой негус! — вскричала дама-башня.
— Г-жа Сампротти! — изумленно воскликнул Пепи, бросаясь в ее объятия.
Корзина с фруктами на голове у дамы, как теперь сообразил Симон, была шляпой. Черные с проседью волосы под ней обрамляли бледное полное лицо, на котором двумя устрицами в плоской вазе плавали светлые глаза. Скрытая черным шелком фигура наводила на мысли о чем-то чудовищном и невероятном, но самым притягательным все же оставалось лицо, вообще же дама была выше Симона на добрую голову. Ее своеобразный величественный лик составлялся из обширных плоскостей. Прежде всего в глаза бросался высокий просторный лоб, гладкий и безбровый, теряющийся в плетении шляпы-корзины. Словом, величественный и отрешенный лик владычицы, жрицы или провидицы. Теперь лицо светилось мягкой радостью встречи, как летняя луна, непонятно почему непринужденно проплывающая осенним утром над рыночной площадью Пантикозы.
— Это д-р Айбель, секретарь моего хозяина, г-на барона фон Кройц-Квергейма, — представил Пепи Симона. — А это — г-жа Сампротти, Саломе Сампротти, в свое время самая знаменитая предсказательница во всей Европе и в половине Америки.
— Льстец, — мягко сказала дама.
— Не станете же вы утверждать, что Пистреллина была лучше вас?
— Эта Пистреллина — просто глупая гусыня. А вы все-таки льстец.
— Да я лучше язык себе откушу! Но как вы попали в Пантикозу?
— Я могу задать вам тот же вопрос.
— Ну, мы-то летели на воздушном шаре…
— …и вдруг, ни о чем не подозревая, приземлились в Пантикозе. Чтобы узнать это, не нужно быть предсказательницей. Вся Пантикоза только и говорит, что о воздушном шаре и троих принесенных ветром путешественниках. Но я и подумать не могла, что речь идет о вас.
— Были такие минуты, когда мне очень хотелось, чтобы речь шла не обо мне, я с огромным облегчением выбрался в Пантикозе из проклятой гондолы. Эти полеты не по мне.
— Не перестаю скорбеть об этом. — С г-жой Сампротти никогда было не понять, шутит он или говорит серьезно. Лицо ее не менялось: как матовая серебряная ваза, в которой видишь собственное неясное и серое отражение. — Поговорите-ка об этом как-нибудь с этим господином.
Пепи удивленно поглядел на Симона.
— Но что привело сюда вас, сударыня? — начал он снова после неловкой паузы.
— Объяснение тут простое: мне достался по наследству дом.
Во время всего разговора г-жа Сампротти не спускала глаз с Симона. Лоб, на который набежали было морщинки, вновь разгладился.
Симон скромно потупился, чувствовать на себе спокойный испытующий взгляд было довольно-таки приятно. Он проникал в Симона не причиняя боли, как скальпель опытного хирурга, пока не коснулся наконец глубоко скрытой сердцевины, которую он и сам впервые в себе почувствовал — по оказываемому ею сопротивлению. Крестьянин с квадратной фигурой, толкавший перед собой тачку, хриплым «Эй-эй!» заставил их разойтись в разные стороны.— Не зайдете ли ко мне, Джузеппе? — позвала госпожа Сампротти через головы ринувшихся вслед за тачкой. — Сегодня вечером, если позволит ваш барон.
— А куда? — крикнул Пепи в ответ.
— В Дублонный дом — его любой ребенок знает. Приводите и г-на доктора, если он захочет.
Пепи кивнул, и грязно-белая волна блеющих овец отнесла их к широким ступеням церковной лестницы. Они поднялись наверх и уселись на выветрившуюся песчаниковую балюстраду, откуда был виден весь рынок.
— Вон она, — сказал Пепи. — Ну и шляпа!
— А вообще-то кто она? — спросил Симон.
— Она некоторое время разъезжала с той труппой, где я работал, пока г-н барон не взял меня к себе на службу. Она ставила свой фургон рядом с нашими и платила за это нашему директору. Обычными ее клиентами были люди, глазевшие на моих зверей, заходившие в комнату ужасов, катавшиеся на автодроме и кидавшие кольца. Но она водила знакомство и с очень важными особами, и частенько даже не разбивала свою темно-красную палатку, ибо немедленно по прибытии какой-нибудь профессор забирал ее на сеанс, не то за ней присылал коляску помещик или комендант города, и она уезжала во дворец, где и оставалась до самого отъезда. Она ведь не из тех предсказательниц, которых на любой ярмарке полным-полно. Я тоже как-то попросил ее предсказать будущее. Она взяла плоскую каменную чашку, налила воды и капнула туда три капли масла. Потом, когда оно растеклось, долго смотрела на радужную пленку, но что видела — не сказала. По ее словам, с тем, что она видит, все равно ничего не поделаешь, и ей только и остается, что подготовить людей, чтобы их не застали врасплох. Наверное, она настоящая принцесса.
— Вы тоже заметили, как странно она на меня смотрела?
— Может, в вас есть что-то особенное?
— Если вы к ней соберетесь, я, наверное, тоже пойду.
Симон вынул часы.
— Почти полдвенадцатого. Пора в «Лягушку». Скоро явится слуга джентльмена, пригласившего барона на обед, а мне еще надо переодеться.
Вслед за ними в гостиницу вернулся барон. Симон и Пепи, сидевшие в буфетной под незамысловатым изображением лягушки, забравшейся на горящий фонарь и глазеющей на маленького человечка в зеленой охотничьей куртке, увидели, как он широкими шагами пересек холл. Последовав за ним, они осведомились, не будет ли каких поручений, но он только задумчиво листал записную книжку да тихо насвистывал «Марсельезу».
Уединенное жилище Кофлер де Раппа располагалось на южной окраине Пантикозы, где городок уже сменялся нарядными виллами и терялся среди мягких лужаек и невысоких рощиц. Это был небольшой, но с большим вкусом выстроенный дом с высокими окнами и темно-зелеными ставнями, с балконом, поддерживаемым ионическими колоннами. Хозяин поспешил им навстречу по усыпанной белоснежным гравием дорожке и бурно приветствовал барона.
— Вы и представить себе не можете, как взволнована моя кухарка! Она венка — Мелания Краутхаппель, работала прежде в отеле «Бельвю», где потом поселились эти Румплеры. И с тех пор ни разу за десять лет ей не довелось изжарить ни одного шницеля! Кофе будем пить в саду. Там вы и сможете расспросить моего садовника, я не очень-то люблю, когда этот крот появляется в доме.
— Крот?! — заорал барон и взмахнул тростью. Кофлер де Рапп испуганно отпрянул.
— Крот?! — проревел барон, размахивая тростью над головой.
— Мой садовник, Франчес, — пролепетал Кофлер и спрятался за розовый куст. — Мой садовник, он знает кое-что о поющей рыбе, не настоящий крот, только в метафорическом смысле…
— У-у-у, — прорычал барон, медленно опуская трость. — У-у-у! На все для науки… на все… даже на метафорических к-к-ктов.