Баронесса Настя

— Что-нибудь придумаем, — успокоил его старший сержант.

А Федька тем временем подбежал к сосне и кошкой вскарабкался на вершину. Удобно расположился между двумя большими ветвями и как взаправдашний артиллерийский наблюдатель стал в бинокль оглядывать небо. На западе — в том краю, где бились с врагом наши армии, — разлилось красное зарево вечернего заката. Чудилось Фёдору, что это отражался в небе огонь орудийных залпов, и даже как будто слышались разрывы бомб и снарядов, лязг танковых гусениц, гул моторов. В то время картины боёв зримо представлялись и людям, жившим далеко в тылу, — и старикам, и женщинам, и детям. Федя жил в прифронтовой полосе. Совсем недавно в их посёлке были немцы, — он войну видел в лицо, её страшные картины стояли у него перед глазами. И только ночью, засыпая в своей пустой и холодной комнате, он забывал об опасностях, о том, что остался один, без родителей, и что нет у него одежды, и ел он только то, что удавалось добыть на редких случайных заработках. Вот и сейчас он очень хотел есть, а вечерняя тёплая истома клонила ко сну. Вспомнил, что уже несколько ночей он не был дома, жил на станционных путях, возле эшелонов с ранеными, — то подавал им воду, то свёртывал из клочков газеты самокрутки — выполнял все просьбы, с которыми к нему обращались. Иной раз помогал сестре или няне: приносил воды из колодца, выносил из вагона мусор, старые бинты. Раненые его кормили, говорили ему ласковые слова, обещали помнить о нём и писать ему из госпиталя письма.

И теперь, думая о раненых, он забывал голод, и ему было хорошо.

Между двумя ветвями он устроил настоящее ложе, и сон подкрадывался к нему, но Фёдор помнил, что находится на посту, что батарейцы на него надеются и ждут от него сигнала. При этих мыслях он стряхивал дремоту, принимался вертеть головой и внимательно осматривал небо на западе. Правда, самолёт всегда появлялся в сумерках. Один раненый лётчик говорил, что фашисты боятся наших истребителей и подкрадываются к цели по-воровски, под покровом сгущавшейся темноты. А теперь ещё светло, можно бы, казалось, и подремать, но Фёдор зорко оглядывал пространство, чутко ловил малейшие звуки.

Но вот перед глазами поплыли картины недавнего детства, когда войны ещё не было и все люди жили беззаботной счастливой жизнью. Вспомнился теплый апрельский день, когда отец его, Николай Николаевич Ус, помощник машиниста паровоза, привёз из города Богодухова новенький велосипед, посадил на него сына и сказал: «Я буду толкать тебя сзади, а ты рули». И Фёдор поехал. Он рулил сам и не падал, и ехал вперёд, и, когда надо было, сворачивал на одну тропинку, на другую... Вот только ноги его не доставали педалей, и он не мог сам крутить колёса. Но и так ему было хорошо, и он всей грудью вдыхал прохладный весенний воздух, и ехал всё дальше от барака, в котором они жили.

На следующий день, катаясь с отцом, он изловчился доставать педали и, перевешиваясь то в одну сторону, то в другую, нажимал на них, и велосипед, повинуясь его воле, ускорял ход. Фёдор оглянулся назад, увидел, что отец отстал и что он едет один... И тут он от восторга закричал: «Папа, гляди! Я еду один!..» И ещё сильнее стал нажимать педали и уехал далеко-далеко, а там развернулся и так же самостоятельно подъехал к бараку. Отец и мать сидели на лавочке и улыбались. Отец сказал: «Федька-то мой — орёл!..»

Это было весёлое, счастливое время. И Фёдор, наверное, ещё что-нибудь припомнил бы, но снизу его окликнул звонкий девичий голосок:

— Эй, парень! Слезай! Ужин тебе принесла.

Он ловко спустился на землю, взял из рук девушки котелок, стал есть. Девушка сидела рядом, — ему было неловко, и он делал вид, что совсем не голодный, что только так... проголодался малость.

— Давай знакомиться, — сказала девушка, — меня зовут Марина. Я из отделения связи, телефонистка — Марина Морозова. Вон, видишь, в траве телефонный аппарат спрятала. Я и нитку сюда протянула, — на случай, если будет темно и твоего флажка не увидят. Так что ты того... Как заметишь самолёт, — кричи мне. Флажком маши и кричи.

— Понятно.

Фёдор был недоволен вторжением в его пределы постороннего, как он считал, человека. Он и один бы справился — чего уж тут! Однако, Марина ласково смотрела на него, и ему было с ней хорошо. Она была красивая и ещё совсем молодая, — наверное, немногим старше Фёдора.

Марина взяла у Фёдора бинокль и стала наблюдать. С минуту она стояла на пригорке, что возвышался близ сосны, а затем взобралась на несколько нижних сучьев и наблюдала уже с дерева, хотя сидела она и не очень высоко от земли.

Впрочем, Фёдор быстро управился с кашей. И снова взобрался наверх и занял своё излюбленное место. Марина же, отдав ему бинокль, спустилась на землю, пошла к своему телефону.

И долго они сидели на своих местах: Фёдор — наверху, Марина — внизу. Уже солнце утонуло за чертой горизонта и верхняя кромка заката подёрнулась лиловой полосой, растаяли на земле тени и всё стало окутываться серым полумраком — и только в воздухе по-прежнему стояла тишина, и ничто не нарушало тёплой истомы летнего вечера. Юный наблюдатель зорче вглядывался вдаль, в ушах у него звенело от напряжения. Он всё ждал: вот-вот раздастся прерывистый гул самолёта, а затем и сам крылатый разбойник покажется над лесной посадкой.

На станции от взрослых людей Фёдор слышал, что немцы — люди пунктуальные, летают в одно и то же время — минута в минуту.

Между тем, к станции подошёл ещё один эшелон — на этот раз с горючим, состав небольшой, из нескольких цистерн, но Федя знал, как это опасно в случае бомбежки. Никак нельзя подпустить самолёт к станции! «Ну, Фёдор, — мысленно обращался он к себе, — на тебя вся надежда!» И вот в тот момент, когда он оглядывал небо над посадкой, водя биноклем до самого горизонта, ему вдруг послышался знакомый гул, тот самый противный прерывистый гул, за которым следуют взрывы, огонь, пожары и смерть. Сначала он раздался глухо, едва внятно, но потом снова стало тихо. И Фёдор подумал, что это ему почудилось. Вот хорошо, что не крикнул, не замахал флажком. Но гул раздался вновь, — теперь уже явственно. Как и вчера, самолёт летел над путями. Фёдор замахал флажком и закричал:

— Самолёт, самолёт!

Вражеский бомбардировщик приближался.

Марина тоже смотрела в сторону посадки. Фёдор показывал чёрную точку в небе, кричал: «Вон, вон летит, — видишь?»

Марина на мгновение замерла, а потом закричала в трубку:

— Бомбардировщик Ю-52! Курсом на станцию!

Фёдор махал флажком. Он был уверен, что только его сигналы и принимает старший сержант Касьянов и что больше никто не знает о приближающемся самолёте. О Марине он как-то в эту минуту не думал.

Фёдор и Марина теперь уже хорошо видели весь силуэт вражеской машины. Это был тяжёлый трёхмоторный самолёт со множеством бомб под фюзеляжем и крыльями. Бомбовоз летел тихо и гудел надрывно, тяжело. Маленький разведчик, не переставая размахивать флажком, смотрел в бинокль и видел на его тёмно-зелёном борту красного дракона. Из его пасти вылетало пламя. Фёдор покачнулся на своих сучьях и чуть было не упал с дерева. Ещё крепче схватился за сук и всё махал флажком. Не слышал он, как наводчики орудия Титаренко и Настя Абросимова, беря на прицел самолёт, в один голос сказали:

— Молодец, Фёдор!

Орудийный расчёт уже давно изготовился к бою: подносчики выстроились в ряд, держа на руках снаряды.

Самолёт приближался. Его теперь видели все зенитчики. Хищная стальная птица летела низко-низко — над самой лесной посадкой. Лётчики держали курс на станцию, не подозревая скрывавшейся на пути засады. На это и рассчитывали зенитчики. Они не спеша прицелились и, когда громадный бомбовоз, распластав крылья, был уже совсем близко, Касьянов подал команду:

— По самолёту... Осколочным... Огонь!