Баронесса Настя

Катарина принесла ужин, и майор Венцель, распалённый вниманием собеседницы, принялся с аппетитом есть. Один за другим поднимал тосты, предлагая пить за фюрера, за победу и не смущался тем обстоятельством, что Кейда лишь поднимала бокал, но даже не касалась его губами.

— Пью за ваш Рыцарский крест. Слышал, что сам фюрер прикрепил его вам на грудь...

Майор запнулся на этом слове, мельком взглянул на крепкую, проступающую из-под воздушной ткани девичью грудь баронессы, опалил себя дерзкой мыслью, но тут же подумал; баронесса! Девушка!.. Что за чушь бросается мне с вином в голову?

Повернулся к Анчару, сидевшему всё это время у ног хозяйки, потянул было к нему руку, но Кейда сказала:

— Остерегитесь! Мой пёс добр и благодушен, но к мужчинам меня ревнует.

Венцель вскинул голову:

— М-да-а... Цербер!

Кейда разливала кофе — пахучий, дымящийся. Оглушённая смелым откровением майора, она не скрывала к нему своей приязни, благодарности за доверие.

— Я вам признательна. Вы мне доверились, и я ценю это, — сказала она, как бы в поощрение пододвигая к собеседнику блюдо с пирожными, сдобными сухариками, печеньем.

— Я не так смел и доверчив, как вам могло показаться. Встретиться с вами и быть откровенным повелел мне Павел Николаевич.

— Павел Николаевич? — встрепенулась Кейда. И Анчар привстал, кинул взгляд на Венцеля и мордой потянулся к хозяйке: не грозит ли тебе опасность?

Кейда повторила вопрос.

— Да, он самый. Павел Николаевич, русский ученый, изобретатель, мудрец... Он первый открыл нам глаза на этих... мальтийских сычей. Он по велению старого барона выкраден у Ацера — для фюрера, для будущего Германии. Там у него лаборатория, он атомщик, но пока создает акустические приборы для обнаружения подводных лодок.

— Он работает на немцев?

— Он создаёт приборы, но генералу Функу сказал: предателем своего народа не будет, и, следовательно, до конца войны секретов своих не выдаст. Ваш дядюшка приказал фрау Мозель хорошо кормить русского учёного, часто менять ему постель, бельё... Ну, и она— старалась.

Краска смущения бросилась в лицо Кейды: намёк был слишком прозрачен. Она поднялась, отошла к окну. У ворот замка и дальше, за воротами, в свете неярких, качающихся на ветру ламп сновали люди, подъезжали и отъезжали машины, здесь, как и в ацеровском замке, ни днём, ни ночью не затихала жизнь, и какие-то люди, может быть, и не знавшие друг друга, всё время колготились у ворот и внутри усадьбы, кого-то искали, чего-то добивались.

Сгустился вечер. В левой стороне, за окрестными угодьями замка, светились огоньки деревень и отдельных домов. Швейцарию не бомбили, и крестьяне, и владельцы замков и вилл не соблюдали светомаскировку.

Настя вдруг сейчас ощутила себя за границами войны, в мире, где не рвутся бомбы, не гремят выстрелы, и ей остро захотелось такой же тишины для своей Родины, многострадального Ленинграда, городов и сёл Украины, Белоруссии, где полыхали пожары, плакали дети, а вокруг ухала и стонала от разрывов земля.

У неё за спиной сидел и прихлёбывал горячий кофе немец. Это они, немцы, принесли столько горя её земле, родным русским, и не только им. Но война не щадит и немцев, и, может быть, ещё с большей жестокостью катится на них огненный вал возмездия. Они даже здесь, в глубоком германском тылу, все встревожены, с тайным и животным страхом ожидают расплаты.

Казалось странным, что, заглядывая немцам в глаза, она не испытывала к ним ненависти, злоба к ним была на фронте, здесь она увидела людей мирных, иногда даже приятных, весёлых, лёгких и понятных, — ловила себя на мысли, что иные ей даже нравятся, их даже жалко и хочется им помочь.

Вот и этот — Венцель. Доверился ей, открыл тайну.

Вернулась к столу, сказала просто:

— Надеюсь, вы не станете строго судить моё невежество: я раньше знала — есть немцы и русские, мы должны завоевать пространство, а тут — каменщики! Мой ум теряется. Объясните мне проще, — что нужно им в наших краях?

— Они всюду ищут власть и деньги. Для того и спаялись в ложи с железной дисциплиной. Все общественные движения захвачены евреями и постепенно прониклись их жестокостью, их надменным, всепожирающим эгоизмом: сегодня — золото, газеты, а завтра — власть над миром. Мы, немцы, кое-что о них знаем, — нам раскрыл глаза фюрер, для других народов — они тайна за семью печатями. И если Германии суждено проиграть в войне, масоны вновь воцарятся в мире, — тогда уже на сотни лет.

— Но что же делать русскому Ивану? Не отдавать же нам, немцам, свой дом только потому, что в нём завелись клопы?

— Иван — дурак, медведь нечёсаный! Ему бы осознать, понять идеи фюрера, и мы бы с ним вместе хлопнули по башке глупых англичан да америкашек, — тут бы и пришёл конец евреям. На всей планете наступил бы рай земной, потому как их же главный раввин Маркс будто бы сказал: человечество ни к чему хорошему не придёт, если не освободит себя от евреев. Майор Венцель, распаляясь в ораторском азарте, говорил и говорил...

В окна сквозь кисейные гардины уж глядели веселые полоски рассвета.

Утром предстояла поездка в Цюрих, которую накануне предложил Роберт.

...Словно цветные кубики в калейдоскопе вспыхнули перед глазами и проплыли левой стороной немецкие игрушечные города Оберульдинген, Иберлинген, Людвигсхафен... Свернули налево и вдоль железной дороги помчались на Винтертур — древний швейцарский городок, окружённый со всех сторон монастырями, замками и церквами, над которыми возвышались белые прямоугольники колоколен.

В Винтертуре заехали на рынок, Роберт купил большую корзину с фруктами и овощами: на дне её лежали два арбуза, дыня, и большие, с детскую голову, помидоры. А сверху прозрачно розовели гроздья винограда, персики и абрикосы.

Не задерживаясь, поехали в Цюрих. Отсюда — к Цугскому озеру и там, достигнув окраин прелестного городка Арт, свернули в горы и скоро увидели не то обелиск, не то часовенку — в память деревни Голдау, разрушенной в прошлом веке обвалом горы, у подножия которой деревня ютилась. Кейде об этом сказал Роберт. В печальном молчании они стояли несколько минут. Роберт показал на синевшее в стороне маленькое озеро и на лепившуюся у его берегов деревню Ловерци.

— И эта деревня тоже была наполовину снесена летевшими туда от обвала глыбами камней.

Подъехали к берегу реки Глатт, несущей свои тихие воды на север, в сторону Рейна. Шофёр разложил на траве коврик, выставил корзину с вином, овощами, фруктами и отвёл машину метров на двести от берега. Две другие машины, не сворачивая к реке, лишь остановились на минуту; командор махнул им рукой, и они покатили в сторону Цюриха.

— Жарко, — сказал Роберт, — Пожалуй, искупаемся.

— Купайтесь, я посижу вот здесь.