Басаргин правеж

— Как же ты ее выносишь? — удивился Басарга.

— Укоряю… — забавно фыркнула носом княжна. — Меня государь к ней привел, упредил, что послушница я монастырская и наставлять ее буду в благонравии. Она первым же днем донимать начала. То одно спросит, то другое. Как пояс завязывать, как шапку поправлять, как платок на волосы класть. И каждый раз: «А сие благонравно?» А опосля на прогулке зайца увидела, да шпоры как даст, да за ним! Он в рябинник — она следом. Он через реку — она за ним. Он в кусты — она через верх. Он в сугроб — она туда же. Я насилу в седле удержалась, пока за ней гналась. Ну, куда зайцу супротив туркестанца? Нагнала Мария косого в поле и цап за уши! Он визжит, брыкается. Я подъехала и говорю: «Нехорошо так зайца держать. Нужно лапами от себя, дабы одежду не порвал. А так не благонравно». Царица так хохотала, что и упустила косого-то. С тех пор коли и донимает, так больше в шутку. А как серьезно что говорю, коли не по обычаю поступает, так и слушается.

— Верхом? За зайцем?

— Засиделась я в четырех стенах, любый мой, пока пряталась. Устала от покоя-то. Вестимо, буйство царицыно мне ныне токмо в радость. Не хочу вышивать! Хочу в седло и на охоту! — Похоже, Мирослава чувствовала себя совершенно счастливой.

— Как же государь такую жену выносит?

— А никак, — пожала плечами княжна. — Она сама по себе живет, он сам по себе в дела погрузился. Встречаются, токмо чтобы долг супружеский исполнить. По субботам обязательно, да еще на неделе бывает… — Мирослава пригубила вино и хитро прищурилась: — Так скажи мне, милый, по какому месту ты меня узнал?

— По всем, ненаглядная моя… — Боярин придвинулся вперед, опустился со скамьи на кошму, встав на колено, скользнул ладонью по ее ноге, наклонился к ступне, поцеловал мизинец: — Я в тебе и этот пальчик узнаю, и этот, и этот. И эту родинку, и этот пушок, и этот изгиб…

Когда он добрался до бедра, слабые стоны кравчей подсказали, что слов его она уже не слышит. И вместо слов жаждет совсем другого…

В бане было тепло и просторно, удобные лавки, вкусное угощение. Посему расстались они только на рассвете. Мирослава, торопливо чмокнув Басаргу в губы, умчалась облачать царицу после пробуждения, а подьячий, неспешно собираясь на прием, с некоторым запозданием обнаружил, что его одежда исчезла. Остался только пояс с оружием и плоский поморский засапожник. Вместо его серого тряпья лежала белая шелковая сорочка, коричневые штаны из тонкого плотного сукна, густо шитая золотом ферязь с собольей опушкой, стояли коричневые сафьяновые сапоги.

Покрутившись, опричник смирился с обстоятельствами и оделся в то, что есть, — благо наряд пришелся впору. Этаким гоголем он и вышел на двор — где почти все были одеты в серые и черные рясы и различались разве что наличием или отсутствием сабли на поясе.

До полудня времени было в достатке — и Басарга решил поискать холопа, оставшегося вчера возле дворца. После некоторого размышления он направился к конюшне и тут же обнаружил Тришку-Платошку, дремлющего в стоге сена.

— Вставай, — пнул его в подошву подьячий. — Тебя кормили?

— Да, боярин! — засуетившись, выбрался на свет холоп, выдергивая соломины из волос и из-за ворота. — Боярин Зорин угостить изволил!

— Софоний? — изумился Леонтьев. — Он-то здесь откуда? Я так мыслил, его из Москвы никакими ковригами не выманить!

— Тебя искал, боярин.

— Откуда он знает, что я здесь?

— Это совсем нетрудно, — ответили ему от угла сарая. — Куда бы, в какую даль тебя Иоанн Васильевич ни заслал, но возле княжны Шуйской ты обязательно вскорости появишься.

— Софоний, побратим! — Бояре крепко обнялись, и Зорин предложил: — Пошли, посидим? Меда выпьем, пирогов поедим. Я тут на постоялом дворе две комнаты снимаю. Могу и тебя туда определить.

— Отчего там? Ты же тоже опричник, здесь можешь оставаться.

— Тесно здесь, друже, — поморщился Софоний. — И монастыри, сам знаешь, у меня с детства поперек горла.

— Тришка! — подозвал холопа Басарга. — Лошадей забирай. В другой конюшне отдыхать будут.

Вскоре они уже сидели за сколоченным из толстого теса столом, на котором стоял лоток заливной щуки с хреном и тяжелый жбан меда, с двумя ковшами в нем.

— Ну, сказывай, — предложил подьячий. — С какой такой стати тебя вдруг на службу потянуло? Вроде другой совсем интерес у тебя в последние дни образовался…

— Образовался, не без этого, — согласился Софоний и пригладил подбородок. Явно хотел подергать себя за бороду, но коротка была, дергать не за что.

— Ну, так давай твоему интересу удачи пожелаем, — зачерпнул меда Басарга.

Боярин Зорин потер себе нос. Выпил. Подергал кончик куцей стриженой бородки.

— Что? — с напором спросил его Басарга.

— Помню я, друже, какой славный у тебя сиротский приют в поместье… — Боярин Зорин замолк, черпнул меда, попил.

— Так по слову из тебя и вытаскивать?

— Спросить хотел… Дитя в него не примешь?

— Конечно, возьму! — даже удивился такому вопросу подьячий.

— А если он еще не родился?

— А-а-а… — озадаченно почесал в затылке Басарга. — Вот, стало быть, отчего ты две комнаты снял?

— Она на богомолье… — шепотом пояснил Софоний. — Нехорошо выйдет, коли кто увидит.

— Там не увидят, коли сама в город не покажется… — согласно кивнул подьячий. — Приму, конечно, какие тут вопросы? Вот только как? — Он немного подумал: — Вот что. Струг мой в Калязине. Где — холоп знает. Бери его, нанимай возок какой-нибудь да поезжайте туда не спеша. Как государь определится, чем меня теперича озадачить, я весточку пришлю.

— Спасибо, побратим.

— Да мне токмо в радость. — Басарга черпнул еще меда и поднялся: — Холопам повезло.

— Ты о чем?

— Прием посольский у государя. Скоро полдень, идти надобно. А меда еще почти полный жбан. К вечеру упьются.

— Тебе-то какая разница?

— Ты о чем, друже?

Софоний многозначительно улыбнулся.

В посольской палате подьячий оказался и вовсе единственным, кто был одет так богато. Словно белая ворона в обычной серой стае. Или, вернее, золотая. На фоне монашеских ряс расшитая ферязь смотрелась особенно ярко, точно светилась. И то, что в зале опричников собралось всего три десятка, Басаргу никак не утешало. Чувствовал он себя зело неуютно. А когда в палате появился Иоанн — ему и вовсе захотелось провалиться сквозь землю. Царь и его малая свита из пяти бояр тоже вышли в рясах, да еще и скромно подпоясанные пеньковыми веревками. Единственная роскошь — клобуки на головах вместо скуфий.

Подьячий попятился, намереваясь прижаться к обитой коричневым сукном стене, раствориться в ней, стать невидимым, незаметным. Но не тут-то было. Государь заметил золотой блеск и, усаживаясь на трон, поманил его пальцем:

— Боярин Леонтьев! Подь сюда.

Опричники раздвинулись, пропуская его вперед, Басарга остановился перед троном, низко поклонился:

— Твой верный слуга, государь…

— Рядом встань, — распорядился царь. — Свены послов с жалобами прислали о спорах порубежных. Коли о кольских землях речь зайдет, так лучше тебя о тех делах никто не ведает.