Башня на краю света

До сих пор ей только раз в жизни пришлось иметь дело с больницей — это было, когда родился Джимми, и она помнила тот день. Тогда она так же вот сидела одна на стуле и удивлялась, что вокруг все идет своим чередом, и все же именно от этого было легче. В тот раз боль так же отступила, словно давая ей возможность собраться с силами.

В иные дни страх с такой силой овладевал ею и она была так уверена, что увидит его у порога, едва поднявшись по лестнице до того места, откуда уже видно было их дверь, что, когда его там не оказывалось, не знала, удивляться ей или радоваться. Но время шло, в интернате стали уже поговаривать о достигнутых успехах и о возвращении домой, страх стал понемногу отступать, и, когда однажды в субботу он позвонил в дверь, она была застигнута врасплох. Оказывается, он приехал утренним поездом.

И она не ошиблась в своем предчувствии, на этот раз муж не был так снисходителен. Его, видимо, задело, что Джимми ослушался и его запрета: он же сказал, чтобы парень не смел больше удирать. Поэтому он не вспоминал о бедной глупой дворняжке, которая рвется домой.

Муж и без того нервничал: на заводе ходили слухи о сокращении производства и увольнениях, и, хотя он с жаром уверял, что его-то это не коснется, что никто другой не справится с его работой так успешно, что никто не знает станок, как знает его он, и что им там прекрасно все это известно, она видела, какое его терзает беспокойство. Точно зловещий, смутно обрисованный знак вопроса маячило оно за всеми его уверениями; точно назревший нарыв, который только и ждет случая, чтобы прорваться и излиться в гневе и грубости.

Да, не тот был день, чтобы нежданным заявиться домой. Да и сам Джимми был не тот. В нем произошла перемена. У него больше не дрожали жалко губы, исчезла боязливая настороженность в глазах, теперь у него было постоянно напряженное выражение лица, и он как-то по-новому упрямо вскидывал голову. Они стояли друг против друга, муж и сын, точно два противника, ни слова еще не было произнесено, и она стояла между ними и не могла ничего предотвратить, и нисколько не помогло, что она помнила, как мальчик сидел у мужа на коленях и бойко что-то лопотал, а муж таял от восторга — они-то этого не помнили, а теперь все было иначе.

Наконец муж набрал побольше воздуху и выпалил, вложив в слова приветствия весь жалкий сарказм, на какой он был способен:

— Что мы видим? Ихнее высочество пожелали снова заиметь отпуск, а? Ну что ж, плохо ли? Отчего бы и не попользоваться!

Так как мальчик не ответил, голос у него сорвался на фальцет:

— Долго ты еще намерен бегать? Раз удрал, теперь опять…

— Захотел и удрал, — сказал Джимми.

— Что? Ты что несешь, черт тебя дери? Что ты вбил себе в голову?

— Я уже сказал: я не хочу больше там жить.

— Ах, он сказал! Он сказал… Ну а теперь я тебе кое-что скажу. Да, я, черт меня дери, скажу тебе пару слов…

Она попыталась перехватить взгляд мужа, но он ее не видел, он видел только мальчика, а может, вовсе и не мальчика он видел сейчас, а собственное бессилие и беспомощность, бесправность, ущербность. Она с тоской думала о том, что зря они так, не до того ведь сейчас, надо им быть добрее друг к другу.

— Раз ты не умеешь вести себя как положено в школе и… дома, значит, придется тебе торчать там, куда тебя засунули, пока ты этому не научишься.

— И не подумаю, — сказал Джимми и упрямо, на новый манер, вскинул голову.

— Придется. Или я сам тебя научу.

— Уж ты-то, — фыркнул Джимми.

Ну зачем они мучают друг друга, ни к чему это.

И откуда такая напасть? Как хорошо было раньше, жил себе где положено, с радостью приезжал домой погостить, а ведь если он будет так себя вести, его никогда не отпустят домой насовсем.

Она молча взывала к ним, но они не хотели ее слышать.

— Черт знает что, — не унимался муж. — И так стыда не оберешься из-за того…

— Аксель! — воскликнула она, и муж, опомнившись, прикусил язык.

— Бедные родители! — со злостью подхватил Джимми.

Она умоляюще посмотрела на него.

— Джимми, — повторяла она. — Джимми…

— Нет! Не хочу! — запальчиво выкрикнул Джимми. — Ни за что!

Так они и стояли друг против друга, почти одного роста — Джимми сильно вырос — и одинаково бледные.

И одинаково глупые, думала она. Ей хотелось принести мужу пива, сварить мальчику какао, только бы он согласился сесть за стол и выпить его, но она не решалась оставить их одних, не смела двинуться с места.

Вдруг мальчик рывком повернул к ней голову.

— Зачем ты назвала меня этим дурацким негритянским именем? — раздраженно спросил он.

— Что ты говоришь, Джимми? — Она ничего не понимала.

— И так уж хуже негров…

— О чем это он, Эвелин? Что он такое несет?

Она пожала плечами.

— Не знаю. Да он и сам не знает.

— Я-то, между прочим, знаю, — сказал Джимми, вскинув голову. — Это вы ничего не знаете.

— Послушай-ка меня. — Муж решил попробовать повести разговор по-другому. Он выпрямился, расправил плечи, стараясь казаться выше ростом. — Наверное, не так уж приятно и весело торчать там… ну, где ты сейчас живешь, но, чтоб ты снова мог вернуться домой, надо тебе пожить там… Понимаешь, это как на работе. Возьми, к примеру, меня, целыми днями я торчу у станка, так? Хотя это тоже не очень весело. Бывает в жизни, что приходится с чем-то мириться, к чему-то приноравливаться, даже если… да, приходится иной раз. Нашему брату… — Он помолчал, потом закончил — Иначе нельзя. Надо мириться то с тем, то с другим, такая уж наша жизнь.

Лицо мальчика передернулось: может, ему вспомнились совсем другие слова, когда-то раньше муж говорил ему, что он, Джимми, вовсе не должен мириться с чем бы то ни было; в случае чего надо просто дать сдачи, и всегда надо помнить, что он ничем не хуже других.

— Но зато, — продолжал муж с нажимом, — зато на работе со мной считаются, это уж точно, они знают, что я хороший работник, что со своим делом я справляюсь, и, вот попомни мое слово, когда начнутся увольнения, они не ошибутся и уж мне-то не принесут того листка.

— Тебе-то, — снова фыркнул Джимми. — Да тебя они первого выгонят!

Муж круто повернулся и дрожащим пальцем ткнул в сторону телефона.

— Давай звони! — завопил он. — Сию минуту! Пускай приезжают и забирают этого барина, да чтоб живей поворачивались. Я не намерен терпеть, чтобы он оскорблял меня в моем собственном доме, понятно? И так уж… все эти годы…

Слова застревали у него в горле, он задыхался и хрипел.

— Ты слышала, что я сказал? Звони. Сию же минуту.

И так как она не двигалась с места, словно еще надеясь на какой-то выход, крикнул:

— Ну что, может, мне самому позвонить?

Она отрицательно качнула головой: да нет, она позвонит, хотя это была пустая угроза, громкие слова — муж боялся телефона не меньше, чем она сама, и никогда не звонил, придется позвонить ей… Но телефон зазвонил раньше, чем она успела подойти к нему, так точно они рассчитали время, которое Джимми потратил на дорогу. До чего ж они там сообразительные!

— Да, — ответила она на вопрос, дома ли он. — Он только что приехал, я как раз собиралась вам звонить.