Башня на краю света
Шрифт:
При воспоминании о тех нескончаемо долгих, томительных днях и сейчас еще щемит сердце, ты и сейчас слышишь шепот ветра в траве и листве Ивовой Рощи — звук, подобно мелодической минорной гамме таящий в себе тихую жалобу, но вместе и нечто совсем иное: ни с чем не сравнимую радость, смятенное, хмельное, безудержное упоение первой влюбленности — чувство, которое словами не выскажешь, но для которого музыка всегда умела находить счастливое выражение в своих бессловесных сердечных вздохах.
И вот сено убрано, и осенний ветер
Настает удивительная пустынная пора, когда выкошенные луга лежат, щетинясь куцей отавой, последние перелетные птицы улетели и на потемневшем вечернем небе опять уже начали загораться звезды и северное сияние.
Вот и конец этому лету…
А в один прекрасный день приходит конец и Мосту Жизни — отец Ютты придумал-таки, на что употребить добротную доску: он решил приспособить ее для фонаря. Фонарь сооружают у нижней калитки, выходящей на проселок, чтобы вечером было не слишком темно подниматься от дороги к дому.
И Мост Жизни превращается в Фонарь Жизни — разумеется, именно так окрестили мы этот керосиновый фонарь, бросавший красноватый отсвет на выбеленную деревянную калитку и замшелые камни ограды.
Но вот — новое событие: отелилась корова Пеструха, и Меррит без ума от черненького теленочка, которого Пеструха ласково лижет и охорашивает, раздувая ноздри и нежно помыкивая.
Меррит растрогана чуть не до слез.
— Нет, ты только послушай, какую она песенку поет своему сыночку!
— А почему сыночку, Меррит?
— Потому что это бычок, что ж ты, не видишь, у него висюлька между задними ножками! А на лбу белая звездочка — значит, счастливый будет. Слушай, как бы нам его назвать, а? Звездочка — нет, это девичье имя. Может, Счастливчик? Или просто Теля? Нет, ты погляди, теперь он сосет свою маму! Ой, ну до чего ж проголодался!
Ютта:
— Сосать-то ему недолго придется, сегодня да завтра — вот и все.
— Как, а потом?
— А потом его забьют.
— Забьют?
— Ну да, а иначе он все молоко у Пеструхи высосет.
Вид у Меррит обескураженный, от восторга не осталось и следа. Глазищи распахнуты и полны отвращения.
— Забьют, а потом что же, съедят?
Ютта в ответ кивает.
— А как же Пеструха? Что она скажет, если у нее отнимут ребеночка и убьют? Она же ошалеет, разъярится, взбесится!
— Да нет, она быстро все позабудет.
Меррит отворачивается.
— На месте Пеструхи я бы твоего отца насмерть забодала, пусть бы он только попробовал убить моего ребенка! Поддела бы его рогами да зашвырнула куда подальше — поделом бы ему было! Фу, до чего вы гадкие!
И Меррит выбегает из хлева, громко хлопнув дверью.
Ютта по-взрослому качает головою.
— Нашла из-за чего разозлиться! Это надо Же такое придумать! Отца бы она насмерть забодала!
У Ютты слезы выступают на глазах, крупные передние зубы влажно блестят.
— Сказать тебе, Амальд, кто такая эта Меррит? Ведьма она, самая настоящая! Отец мой тоже так про нее говорит, и это правда! Знаешь, что она раз
сделала? Сама себе волосы подожгла! Да-да, представляешь?— Как это, зачем?
— Не понравилось ей, что мать ее взбучила. Причем за дело, Меррит сама виновата была. Вот такая она! Ев родители ох как с ней мучаются! А теперь она, видите ли, надулась и осерчала, потому что теленка забьют! Вот дура-то!
— Как ты думаешь, куда она ушла?
— Не знаю, да ну ее, не все ли равно. Ушла — и на здоровье! Небось сидит сейчас где-нибудь одна и гадость какую-нибудь замышляет, может, дом наш хочет поджечь! А что, с нее станется…
Но Меррит нигде не видно.
А на дворе холод, мозглый ветер пронизывает насквозь, черные вороны скачут по блеклой стерне, сотрясая воздух тягучим карканьем. У ручья, в том месте, где раньше был мосток, остались в траве блеклые вмятины от концов доски, а наверху, в Ивовой Роще, истерзанные ветрами деревья желтеют и желтеют, на оставшихся листьях щавеля сидят черные улитки и прогрызают в них дыры.
И тебя вдруг захлестывает печаль, глубокая, безмерная печаль, оттого что нет больше Моста Жизни, и оттого что теленочка Пеструхи убьют, и оттого что Меррит хотела сама себя поджечь. И еще оттого, что скоро зима с ее вечной теменью, а может быть, скоро уже Конец Света и Судный День — тот, что придет, когда его меньше всего ждешь, «как тать ночью»…
И раз уж ты здесь один, отчего бы не дать волю своей печали и не поплакать всласть…
Ты упал ничком на сырую траву, убитый горем, и, зарывшись лицом в рукава фуфайки, предался тихим слезам.
Но сквозь мрак отчаяния словно пробивался слабый лучик — как свет фонаря в кромешной тьме, или как огонь далекого маяка, или как робкое сияние восходящего месяца, — и ты шептал в мокрый рукав фуфайки:
— Меррит, Меррит.
Потом долгое время проходит без Меррит.
То есть ты иногда видишь ее, но она-то словно совсем тебя больше не видит. Или, вернее, видит, но как-то не замечает тебя, даже когда вы при встрече перекидываетесь несколькими словами.
У нее мысли заняты другим. А у тебя по-прежнему почти все мысли о ней одной.
И чем больше она от тебя отдаляется, тем больше ты о ней думаешь и мечтаешь о том, чтоб она к тебе вернулась и стала такой, как прежде — как тогда у ручья, возле Моста Жизни, в разгар зеленого головокружительного лета.
Бабушка и Меррит обе очень заняты, идут приготовления, затевается что-то необычайно интересное. Каждый день после обеда в доме «Память об Андреасе» играют и поют, разучивают и репетируют. У Тети Кайи от этого болит голова, и она затыкает уши ватой.
— Право, жалко девчонку. Мама совсем ее замуштровала! Приспичило ей сделать из этой пигалицы вундеркинда, концертную певицу, это, видите ли, «будущая Енни Линд»!
Концерт устраивается в помещении фабрики. Вырученные деньги пойдут в пользу Тетки с Чашкой и Дядьки с Чашкой, этих двух стариков, которые никак не умрут, а жить им не на что.