Башня. Новый Ковчег 3

— Какая твоя любимая?

Он не сразу понял, о чём это она, а когда понял, растерялся. Любимая? Книга любимая? Как это?

Кир почти не читал книг, то есть когда-то, ещё в интернате читал, если задавали, и то не всегда, конечно. Он был уверен, что книги — это скучно. То ли дело кино: ярким калейдоскопом сменяющиеся картинки, всё сразу понятно, а книги…

— А моя вот эта! — она осторожно достала толстую книгу с обтрёпанным корешком и отбитыми уголками. Раскрыла, провела рукой по желтоватым страницам, а потом уткнулась носом, вдохнула запах времени и, подняв на него счастливое лицо, рассмеялась легко и звонко. А он, сам себе удивляясь, засмеялся вслед за ней.

— Не, серьёзно, — она подтолкнула его к дивану, и сама уселась рядом, всё ещё держа книгу в руках. — Я её раз сто, наверно, прочла. Видишь — до дыр зачитала. Папа так говорит. И ругается ещё, что я с книгами не умею обращаться. Но это он так, не по-настоящему, на самом деле она и до меня такая была. Всегда. Это же папина книга — это он её до дыр зачитал. Потому что она — особенная. Видишь?

Она отняла руки с обложки, и он прочитал, вслух, как школьник:

— В. Каверин. Два капитана, — и тут же спросил. — Про пиратов что ли?

И испугался, что своим дурацким вопросом всё испортил. Но она не обиделась, опять рассмеялась — как рукой прошлась по золотым колокольчикам, и торопливо стала объяснять, пытаясь пересказать, о чём эта книга.

Он тогда не слушал. Смотрел, как вспыхивают пламенем её медные волосы, как танцуют на бледном личике лёгкие тени от подрагивающих пушистых ресниц, как она осторожно перелистывает хрупкие страницы. Слабо царапнуло имя главного героя, о котором она рассказывала взахлёб — Санька Григорьев, прямо как тот, её бывший, но он быстро прогнал его из головы, притянул Нику к себе, нашёл губами её смеющиеся губы.

— Кир, ты дурак…

И книга, тихонько соскользнув, упала им под ноги…

С того дня прошла целая вечность.

Кир и сам не заметил, как пристрастился к чтению. Оказалось, это даже интересно — следить за перипетиями чужих судеб. А про ту, самую первую — особенную книгу, которую Ника показывала ему тогда, он и думать забыл, пока пару дней назад не наткнулся на неё в библиотеке. Конечно, это была не бумажная книга, как у Савельевых, а пластиковая, в безликом стандартном переплёте. Но его, как обухом по голове ударило, он вспомнил тот день, весь, до последней мелочи, до самой короткой минутки, до каждого слова и каждого вздоха, и вцепился в книгу, словно это был какой-то важный знак. Который мог протянуть тонкую нить между ними и всё исправить. Глупо, конечно. Кир почти сразу же застыдился своего детского порыва и целый день так и не мог решиться открыть книгу, таскал с собой, косился на обложку, а потом вдруг что-то произошло, и он кинулся в неё как в омут с головой. И пропал там, в этом омуте.

Не сразу, конечно. Поначалу история не очень его увлекла — какой-то странный немой мальчик, чужие, размокшие письма, а вот потом…

Потом ему стало казаться, что этот старый, давно умерший писатель писал про него, про Кира. А вовсе не про какого-то допотопного мальчишку. Это было уже не то отстранённое любопытство, которое приходило к Киру раньше, когда он читал. Теперь он не просто перелистывал страницы — он жил на этих страницах. Не просто переживал всё, что происходило с этим Санькой — он был им. А уж когда пошли главы про то, как герой оказался в доме героини, Кир окончательно понял — это точно про него. Про него и про Нику.

Он не мог оторваться от тонких пластиковых листов, заглатывая их залпом, возвращаясь к некоторым местам, перечитывая снова и снова. Он то торопился, борясь с желанием заглянуть на последние страницы, узнать, чем всё закончится, то наоборот, пугался, что скоро конец, и начинал растягивать чтение, сдерживал себя. Ему казалось, что как только он дочитает до конца, пройдёт путь, описанный в книге, то обязательно что-то поймёт и даже, как бы пафосно это ни звучало, в каком-то смысле переродится. Станет другим — лучше, чище, умнее. И тогда всё будет очень хорошо, и станет наконец ясно, что делать со своей бестолковой жизнью, и он найдёт себя и… Нику. Да, он придёт к ней и скажет, что прочитал её любимую книгу, и что эта книга — действительно особенная, и они будут говорить о ней… хотя нет, всё будет не так. Ника просто посмотрит на него строго и серьёзно, как умеет смотреть только она, и скажет — она обязательно это скажет, что он, Кир, похож на Саню Григорьева. А потом…

— Что читаешь?

Кирилл вздрогнул и чуть не выронил книгу. Прямо перед ним стоял Литвинов. Подкрался, как всегда, бесшумно и теперь сверлил его насмешливым взглядом.

Первым желанием было сбежать, его Кир подавил в себе сразу, как недостойное. Потом захотелось огрызнуться, что он обычно и делал, когда Литвинов приставал к нему со всякими дурацкими подколками. Бросить что-то вроде «не ваше дело», и пусть говорит, что хочет — плевать.

Но вместо этого он, неожиданно для себя, прикрыл книгу, показывая ему название, отпечатанное на обложке.

— Даже так? — усмехнулся Литвинов, и Кир приготовился услышать очередную порцию насмешек, уже жалея, что так подставился, но Литвинов странно на него посмотрел, а потом присел рядом на банкетку.

— А ведь я сам этой книгой в детстве зачитывался. И Пашка тоже… Мы с ним часто её обсуждали, спорили, — проговорил он, и зелёные кошачьи глаза его немного затуманились, словно Борис Андреевич сейчас смотрел не перед собой, а заглядывал внутрь себя.

— Спорили? — переспросил Кир и тут же испугался, что Борис Андреевич снова начнёт издеваться, смеяться над ним, но Литвинов ничего такого делать не стал.

— Ну да, спорили, — подтвердил он и улыбнулся, не как обычно, а тепло и немного печально. — До хрипоты орали, кто из нас больше похож на главного героя. Даже подрались однажды, нам тогда лет по двенадцать было.

— И кто победил? — заворожённо спросил Кир, силясь представить себе, как маленькие Савельев и Литвинов дубасят друг друга.

— Никто. Анна нас разогнала. Сказала, что мы оба дураки и на главного героя никак не тянем, потому что он бы так глупо себя вести не стал. А потом, позже, как-то сказала мне, что Санька Григорьев — это, конечно же, Пашка Савельев. Я помню тогда сильно обиделся. На неё, на Пашку тоже. Весь остаток дня на них дулся. Потом простил, конечно.

Такое сравнение не очень-то понравилось Киру. Какой из Савельева Санька Григорьев? Савельев уже старый, важный, при власти, даже сейчас, скрывающийся и мёртвый для всех — всё равно при власти. А Санька Григорьев, он молодой, смелый, как Кир. Савельев уж, скорее, дядя главной героини, который терпеть не может Саньку, потому что тот, как и сам Кир, отщепенец в его глазах.

Но с другой стороны… Павел Григорьевич тоже когда-то был молодым. И Литвинов, и Анна Константиновна. Кир попытался себе представить их своими ровесниками и не смог. Он недоверчиво взглянул на Литвинова.

— Что? — тот поймал его взгляд, понял, ухмыльнулся. — Думаешь, какие из нас с Павлом герои? Старыми нас считаешь? Да не мотай головой, вижу, что считаешь. Это нормально. Я сам в твои годы, думал, что после тридцати жизни нет, а уж сорок — и вовсе край. Что сорок, что шестьдесят — глубокая старость. Ты потом поймёшь, что это не совсем так.

— А почему вы хотели походить на героя? На Саньку? — внезапно выпалил Кир. Почувствовал, как опять внутри поднимается его привычная ершистость. Киру казалось, что его переживания — единственные в своем роде. И что писатель писал именно про него и ни про кого больше. А оказывается, давным-давно ещё двое мальчишек ощущали что-то похожее. — Ну, вы же…