Башня. Новый Ковчег 3

Кир смешался и уже пожалел, что влез со своим дурацким, глупым вопросом, но Литвинов снова его удивил.

— А ты думаешь, ты один такой уникальный? — в голосе Бориса Андреевича опять зазвучала насмешка, хотя уже и немного другая, не такая обидная, как раньше. — Что никто до тебя такого не чувствовал? Поверь мне, этой книгой зачитывались даже не сотни и тысячи, а миллионы таких мальчишек, как ты. Ещё давно, до потопа зачитывались. И каждый был уверен, что это про него. И ни про кого другого. В этом и состоит гениальность литературы — хорошей литературы. Потому что всё, что описано там — вечно. Люди всегда, во все времена будут думать про смелость и трусость, про верность и предательство. Про то, что такое подвиг. И про смысл жизни, если хочешь. А такие герои, как Санька Григорьев…

Литвинов задумался на минуту, а потом продолжил.

— Знаешь, почему я тогда простил Пашку? Потому что даже тогда понимал, что Санька Григорьев — это он. Да не смотри ты так, Кирилл. Понимаю, тебе сложно сейчас это представить, но… Вот скажи мне, что главное в нём, в этом Григорьеве?

— Ну, — Кир замялся, чувствовать-то он чувствовал, но сформулировать ему было трудно. — Он смелый. Поставил себе цель и добивается её. Несмотря ни на что.

— Ну да, так я и думал, — Борис Андреевич снова усмехнулся. — Бороться и искать, найти и не сдаваться. Вот и я, как и ты, когда-то полагал, что главное — дерзость, целеустремлённость, сила духа. А уж в этом, как мне казалось, я точно смогу, если не обойти Савельева, то поспорить с ним на равных. Но главное, Кирилл, оказалось не это. Я понял, но позже, намного позже. А вот Анна, она уже тогда всё понимала. Женщины они, вообще, знаешь, иногда мудрее нас, что ли.

— И что же главное? — Кир тоже не совсем понимал, что не так, совсем как юный Литвинов.

— А вот скажи мне, Кирилл, зачем капитан, отец Кати Татариновой, отправился в экспедицию?

— Ясно зачем. Хотел новые земли открыть, подвиг совершить.

— А для чего он их хотел открыть, те земли? Чтобы прославиться? Разбогатеть? Забрать их себе и там править?

Кир пожал плечами.

— Нет, Кирилл. Не для этого. Он для людей это хотел сделать. Понимаешь? Или вот Санька Григорьев. Он почему так долго разыскивал следы той экспедиции? Чтобы что? Доказать всем свою правоту? Пнуть своих врагов?

— А разве нет?

— В том-то и дело, что не совсем, Кирилл. Не совсем… Это всё про личные желания и амбиции. Но на одном этом героем не станешь. Можно прославиться, разбогатеть, получить власть и ещё что-то. Но герой — это про другое. Вот что такое подвиг? Ввязаться в драку и всех победить? Добиться того, чего другие не смогли?

Кир кивнул, неуверенно кивнул, уже понимая, что вопрос этот с подвохом, и что всё совсем не так просто, как кажется.

— Подвиг, Кирилл — это всегда про жертву. Точнее, про самопожертвование. Подвиг нельзя совершить для себя и своих хотелок, понимаешь? Подвиг — всегда для других, ради других. Ради своих друзей, ради любимой женщины, да просто ради людей. И жертвовать иногда приходится многим и не только жизнью, а ещё чем-то, что намного важнее, чем жизнь. Вот Пашка, то есть, Павел Григорьевич, он из такой породы.

— А вы нет? — брякнул Кир и тут же сам испугался. Сейчас Литвинов разозлится и начнётся…

— Я? — Литвинов не разозлился. Только слегка помрачнел. — Я, Кирилл, немного не так всё понимал. Я-то как раз был из тех, кто для себя в основном. Но это… Это, парень, уже совсем другой разговор.

Литвинов резво соскочил с банкетки и стал расхаживать по коридору, туда, обратно, заложив руки за спину. Потом остановился в нескольких метрах от Кира, повернулся. В тусклом свете коридора было не понять, какие эмоции отражаются на лице Бориса Андреевича — прыгают ли в зелени глаз наглые чертенята, или напротив Литвинов серьёзен и строг.

— Ты мне лучше вот что скажи, Кирилл. Ты же парень неглупый. Совсем неглупый. И смелости у тебя хоть отбавляй. Так объясни мне, что ты жизнь-то свою так пытаешься изгадить? Почему в теплицы попал? Что, так сложно в школе было получше учиться?

От такой резкой смены темы разговора Кир немного опешил.

— Я не сразу в теплицы попал, — неохотно ответил он. — Сначала меня в производство определили, в ремонтный цех, к отцу.

— А-а-а, так значит всё-таки в производство. То есть мозги в голове есть. Ну а как же ты до теплиц докатился? Подрался с кем-то, что ли?

Кир подавил в себе желание привычно огрызнуться, брякнуть «не ваше дело», замкнуться. Что-то ему подсказывало, что сейчас Литвинов не издевается, хоть насмешливые нотки в голосе всё равно проскальзывали.

— Нет, не подрался. На наркоте меня поймали, холодок я толкал одному. Ну, меня и взяли.

Борис Андреевич поморщился, выругался про себя, едва слышно, но Кир разобрал нецензурную брань.

— Так это ты ещё легко отделался, выходит? — спросил он.

— Меня Афанасьев отмазал, начальник цеха. Он отца хорошо знает. Отец мастером у него работает. Докладывать не стал, куда надо, но из производственного сектора вытурил. Пришлось в теплицы.

— И какого чёрта, Кирилл, тебя на наркоту потянуло?

Кир пожал плечами.

— Все употребляли у нас. Почти все. Ну и приторговывали по мелочи. Я тоже.

Кир понимал, как глупо звучат его слова. Когда-то такие доводы казались ему вполне убедительными, но сейчас Кир понимал, каким был дураком. Да так и остался им, если уж быть честным.

— Тут дело даже не в том, где ты работаешь, Кирилл. И в сельскохозяйственном секторе можно в люди выбиться — сложно, конечно, но можно. Если цель такую поставить и идти к ней. Бригадиром стать, потом дальше, выше. У нас в Башне не всё, конечно, идеально, но при желании всегда можно пробиться. Беда в том, Кирилл, что нет у тебя такого желания. Ты не хочешь ничего, понимаешь? Ты даже здесь в больнице ничего не хочешь. На Анну огрызаешься постоянно. А она что, девочка, за тобой по всей больнице бегать, уговаривать поработать. Ей-то уж это точно не надо. И потом, Кирилл Шорохов, — едкая насмешка всё же прорвалась наружу, не сдержался Литвинов, надоело, видно, мудрого из себя корчить. — Тебе же, дураку такому, судьба шанс дала. Да не шанс, а шансище. Тебя такая девчонка выбрала. Из всех пацанов в Башне. Не кого-то — тебя! Что ж ты всё испортить-то хочешь? Вот у тебя друзья есть? Не эти там твои кореша бывшие, с которым ты наркотой баловался, а настоящие друзья, понимаешь?

Внезапно Кир разозлился.

— Был у меня друг! — выпалил он, дерзко посмотрев в глаза Литвинову. — Настоящий!

— Да? — Литвинов хмыкнул. — И где он сейчас? Разругались, что ли?

— Погиб он. На том КПП погиб. Он вместе со мной тогда с карантина прорвался, — Кир почувствовал какое-то мрачное удовлетворение, видя, как застыл Литвинов. Что, съел? Рассуждает тут о героизме и подвиге. — Вовка Андрейченко его звали. Может, слышали?

В зелёных цепких глазах Литвинова что-то мелькнуло — Кир не очень понял, что именно. То ли вина, то ли боль, то ли ещё что. Он отвернулся и снова стал мерить шагами коридор. Кир ждал. Сам не знал, чего. Просто смотрел на мечущегося Бориса Андреевича и ждал.

— Извинений ждёшь? — Литвинов остановился. — Думаешь, уел? Хотя, возможно, в каком-то смысле и уел. Тут сложно спорить. Да я вины с себя и не снимаю. Я, знаешь, Кирилл, тоже, вроде тебя, не сразу какие-то вещи понял. Да что там, не сразу — совсем недавно дошло. Когда к смерти готовился, много думал. Оно, Кирилл, очень способствует умным мыслям, когда знаешь, что жить тебе осталось всего ничего. Тогда вся шелуха слетает, и начинаешь понимать кое-что. О жизни. О смысле. Об ошибках своих. Об ошибках особенно. Тут ведь какая ерунда, ошибки-то все совершают, никто не застрахован. Ни ты, ни я, ни Савельев… И каждый из нас за свои ошибки расплачивается. Иногда это чертовски неприятная плата, иногда неоправданно жестокая. Но особенно обидно, когда понимаешь, что всего этого можно было избежать, и ошибок, и расплаты. И, казалось бы, какая малость — просто вовремя понять.

Литвинов помолчал, уйдя мыслями куда-то очень далеко, Кирилл замер, следя за этим непонятным для него человеком, которого привык ненавидеть. И было же за что. За Вовку. За всех людей, с кем Кирилл попал на тот карантин, и жизни которых должны были оборваться по прихоти этого человека. Даже за чёртов холодок, которым Литвинов не преминул его ткнуть, хотя сеть по сбыту наркоты, а значит, все эти татарины и костыли — это всё тоже на его, Литвинова, совести. И Борис Андреевич ничего не отрицал. Ни своей причастности к карантину, ни гибели Вовки. И это была одна сторона этого странного человека. Но существовала и другая.