Башня. Новый Ковчег 5

— Зато мой будущий ребёнок, твой внук, между прочим, наполовину еврей, папа, — не сдавалась Леся. — И этого ты уже не изменишь. А надо — и я еврейкой стану. Пусть меня тоже переписывают!

— Давид, скажи ей!

— Да я с вами согласен, Денис Евгеньевич, — голос Давида звучал робко. — Я тоже считаю, что ей будет лучше тут, с вами.

— Не смейте решать за меня! — тут же взвилась Леся. — Я — совершеннолетняя, и сама могу принимать все решения!

Всё-таки в этой маленькой хрупкой девочке, немного невзрачной, что-то такое было. С какой яростью она сражалась за себя и за ребёнка, которого носила, и даже за его бедного брата. Да, надо отдать должное Давиду. Что бы там ни говорил дядя Соломон, а вкус у Додика был, и выбрал он себе жену правильно. Такая не бросит, не предаст, последует за мужем хоть в преисподнюю. А вот сам Соколов…

Слава наблюдал за ним исподтишка, пытаясь хоть что-то для себя понять.

Денис Евгеньевич почти сразу же после утреннего совещания прибежал за дочерью. Просто потому что отец и встревожен? Или он что-то знает о том, что затевается в еврейском квартале? Больше чем Мельников? Он так близок к Верховному?

Эти вопросы крутились в Славиной голове, и ответ, который складывался, его не радовал. Если принять во внимание то, что рассказал Олег Станиславович о том заседании, когда арестовали Славиного шефа, и добавить сюда назначение Соколова на пост министра, несмотря на низкое происхождение, то вывод более чем очевиден: Соколову доверять нельзя, и значит, проблема со связью так пока и остаётся нерешенной.

Пока Слава думал, входная дверь с треском захлопнулась — это ушёл рассерженный Соколов, которому так и не удалось убедить свою дочь.

Леся гордо прошагала мимо Славы, в спальню, наверно, чтобы продолжить паковать вещи. Додик в растерянности последовал за ней, но, дойдя до Славы, в нерешительности остановился.

— Слава, нам и правда надо собираться.

— Давид, — Слава положил руку на плечо брату. — Послушай меня. Я уверен, это всё ненадолго. Слышал, что тебе сказали? Это просто что-то вроде переписи. Ты… вы с Лесей идите, поживёте пока у дяди Соломона, вот увидишь, всё будет хорошо. И ты там, будь другом, пригляди за моей мамой. Она одна живёт, ты же знаешь.

Давид кивнул, в глазах засветилась надежда.

— Слав, ты, правда, считаешь, что всё обойдётся и ничего страшного не случится?

— Я абсолютно в этом уверен.

Произнося это, Слава не кривил душой. Если Соколов оставил свою дочь с Додиком, то, вероятнее всего, действительно ничего страшного нет. Какая-то перепись, временная изоляция. Неприятно, но не смертельно. К тому же, это ненадолго.

Слава искренне верил, что это ненадолго.

Глава 20. Ника

Окунуть в ведро, потянуть за рычаг, отжать… швабра с мягким, чуть чавкающим звуком опустилась на кафельный пол. Вперёд-назад, вперёд-назад, швабра размашисто заелозила по полу, оставляя после себя влажный след, наткнулась на шкаф. Стёкла в шкафу тоненько затряслись, звякнули какие-то то ли флаконы, то ли пробирки, и Ника тут же испуганно разогнулась. Швабра, выскользнув из рук, с громким звуком упала на пол, задев и опрокинув по пути ведро.

— Чёрт, — Ника вполголоса выругалась и принялась торопливо уничтожать следы своей косорукости.

— Столярова? Что там у тебя случилось?

Ника обернулась, но не потому что к ней обратились по имени (к тому, что её теперь зовут Надя Столярова, она привыкнуть ещё не успела), а на звук открываемой двери.

— Ничего.

В проёме стояла старшая медсестра отделения, женщина неопределённого возраста и такой же неопределённой внешности: усталое и немного унылое лицо, глаза непонятного цвета, то ли карие, то ли болотно-зелёные, слегка поплывший овал лица. У неё и имя было неопределённым, во всяком случае Ника не запомнила, и всё утро, пока та водила её туда-сюда по отделению, помогая освоиться, показывала, где лежат тряпки, вёдра и прочий инвентарь, Ника не знала, как к ней обратиться, а переспросить, как её зовут, она почему-то стеснялась.

— Ничего, — повторила Ника и опять вздрогнула. Ей показалось, что за спиной медсестры промелькнула высокая мужская фигура. Мельников?

Стёпкин отец привёл её вчера сюда, в больницу, и, мало чего объясняя, оставил в приёмной главврача. Он вообще был верен себе и говорил мало, и Ника так и не поняла до конца — Олег Станиславович свой или чужой? Как к нему относиться и чего теперь ждать?

У неё вообще в последнее время с определением «свой-чужой» были проблемы. Привычный мир как-то быстро поломался, и доверие, то самое, которое когда-то служило базисом всей Никиной жизни, вдруг превратилось в разменную монету. Слишком много было предательств вокруг, вольных и невольных, люди сбрасывали одни маски и тут же надевали другие, и временами Нике начинало казаться, что нельзя верить никому, даже тем, кому она всегда верила безоговорочно.

Она не понимала, когда и с чего всё это началось: с предательства Сашки или дяди Бори? Или ещё раньше? Когда отец решил скрыть от неё правду о смерти мамы? Или всё это не предательство? Ведь дядя Боря, несмотря ни на что, теперь с отцом вместе. А Сашка сделал ей этот поддельный пропуск, и вообще он и Кир спасли папу, тогда на Северной станции. А папа… что бы там ни было в прошлом, в его прошлом, он всё равно её отец и навсегда им будет. Этого не изменить, да уже и не надо — всё сплелось в единый, тугой клубок, и распутать его не представлялось никакой возможности.

Старшая медсестра качнула головой, ещё что-то сказала и ушла. И тень высокого мужчины в коридоре растаяла, словно её и не было. Ника снова взялась за швабру: окунуть в ведро, потянуть за рычаг, отжать…

И всё-таки Мельников — друг или враг? Наверно, друг, и всё же…

Ещё вчера она была уверена, что Олег Станиславович работает на этого. Ведь всё именно так и выглядело. Он приходил к ней каждый день, осматривал, разговаривал. Чистый, ухоженный, безупречный, наряженный как на праздник. Это Кир так говорил — наряженный как на праздник. Слёзы, которых почти не было, пока она сидела взаперти под охраной в квартире, заполнили глаза, и она часто-часто заморгала, стараясь загнать их обратно внутрь. Плакать нельзя. Ника дала себе слово. Вот когда последний враг будет уничтожен, когда все они — и полковник Караев, ненавистью к которому Ника захлебывалась, и жирный урод Рябинин, и этот, псих дядя Серёжа — когда все они сдохнут, вот тогда она и заплачет. А пока не время и не место.

Ника с остервенением завозила шваброй по полу.

Нет, наверно, Мельников всё же свой. Она опять в который раз принялась разматывать вчерашний день, начиная с того момента, как Олег Станиславович оставил её в кабинете главврача, Маргариты Сергеевны, немолодой и немногословной женщины. Та быстро объяснила Нике, что нужно сделать, и понеслось: Ника что-то подписывала, заполняла анкеты в отделе кадров, отвечала на вопросы — обычная рутина, долгая, нудная, сжирающая время и отнимающая силы. Она двигалась и говорила на автомате, послушно ходила из одного кабинета в другой, получала униформу и бельё у завхозши, расписывалась в толстых книгах, побывала в бухгалтерии, где ей выдали аванс, и даже сходила в столовую с какой-то высокой девушкой, то ли медсестрой, то ли интерном — та с ней особо не разговаривала, быстро поела и упорхнула к подружкам, оставив Нику одну с тарелкой безвкусной, жидкой каши. Нике казалось, что она ничуть не устала, с чего бы, но, когда она наконец очутилась в комнате общежития, стандартной, на двоих (по счастью, вторая кровать оказалась незанятой), на неё навалилась такая усталость, что Ника неожиданно для себя уснула, не сумев даже раздеться — прилегла на кровать и провалилась в глубокий сон, как в чёрную бездонную яму.

Ника закончила мыть полы в процедурной, вышла в коридор и заперла за собой дверь. Теперь нужно было отнести в подсобку швабру с ведром, найти старшую медсестру, кажется, та сказала, что она будет в сестринской, и, наверно, ей скажут, что делать дальше. Или уже обед? Ника совсем потерялась во времени.

— Надя, вот вы где, — главврач появилась неожиданно. Задумавшись, Ника не сразу увидела её и не сразу поняла, что обращаются именно к ней. — Пойдёмте со мной.

— А швабру, ведро? — Ника растерялась.