Башня. Новый Ковчег 5

С тех пор она будто бы разделилась на две части — на двух Марусь, которые хотели совершенно разного. Одна осталась там, с ним, и сходила с ума от счастья, постоянно вызывая в памяти тот вечер. Эта Маруся рассказывала, как бы всё могло быть, если бы она не сбежала в ту ночь, рассказывала обстоятельно, в красках, заставляя представлять всё в деталях: вот они лежат и перебрасываются дурацкими подколками, смеясь, пытаются поудобнее устроиться на тесной кушетке, потом возятся с кроватями, сдвигая их вместе. А дальше — дальше всё обязательно бы повторилось. И было бы наверняка даже лучше того, что получилось в первый раз. А на следующий день они бы нарочно искали друг с другом встреч, чтобы просто столкнуться глазами, делали бы вид, что между ними ничего нет. И Борис бы исполнил своё обещание — раздобыл огромную двуспальную кровать, которую они опробовали бы на следующий вечер. И от этих ярких картин несбывшегося, которые Маруся с каким-то упрямым мазохизмом гоняла в голове, ей становилось одновременно сладко и больно.

И тогда подключалась вторая Маруся.

«Думаешь, что всё было бы так? А вот и нет! Всё было бы совсем по-другому, и ты сама прекрасно это знаешь», — аргументы были беспощадны, логичны и неопровержимы. Эта другая Маруся, умная и рассудительная, в два счёта доказывала, что всё она сделала правильно, что так и надо было — прекратить сразу, окончательно и бесповоротно, потому что она, Маруся, взрослая, здравомыслящая женщина, инженер, правая рука начальника станции, способная управлять собой и своими эмоциями. А Борис, может, на первых порах и вёл бы себя, как она себе навоображала, но потом, и очень скоро, переключился бы на другую бабу. Потому что под обаятельной внешностью скрывался расчётливый и холодный подлец, шедший к власти по чужим жизням. Такие как он воспринимают всё как вызов, как непрерывную цепь своих достижений на пути к собственному благополучию. Литвинов — игрок, а она, Маруся — очередной приз в очередной игре, причём, так себе приз, который, можно сказать, сам приплыл в руки. Разве Борис остановится? Да никогда. Надоест — выкинет её, как использованную тряпку. И уж лучше вот так — обрубить и всё.

Эти две Маруси постоянно спорили в её голове, доводя до исступления, и заставить их заткнуться могла только работа.

— Мария Григорьевна? Куда это вы направляетесь?

Резкий окрик вывел её из задумчивости. Маруся подняла глаза и увидела Савельева.

— Я? — она растерялась от неожиданности, смутилась. — Я… к себе… — ляпнула она первое, что пришло в голову.

— Да? — хмыкнул Савельев. — К себе, значит. Общежитие, если вы забыли, в другой стороне. Я так понимаю, что мои распоряжения для вас, Мария Григорьевна, пустой звук? Плевать вы на них хотели, так?

Маруся прикусила губу, упрямо уставившись на Павла.

— Понятно, — Павел недобро сверкнул глазами. — Пойдёмте со мной.

И направился в свой кабинет, точнее, в бывший кабинет Руфимова, который временно занял, пока Марат Каримович отлёживался после операции. Маруся, кляня себя и так не вовремя попавшегося ей Савельева, последовала за ним.

Войдя в кабинет, Павел указал ей на диван, но она из какого-то упрямства не села. Осталась стоять, с вызовом глядя на него. Он хмыкнул, подошёл к столу, какое-то время постоял к ней спиной, как будто собирался с мыслями, потом медленно развернулся, тяжело упёрся ладонями в столешницу.

— Значит, вы не желаете понимать, почему я вам запретил. Уж не знаю, от глупости или из упрямства. Хорошо, Мария Григорьевна, я вам ещё раз объясню, почему я запретил вам работать после вашей смены.

Маруся вдруг почувствовала, что с неё хватит. В ней медленно, но неотвратимо поднималось раздражение и даже гнев. Что он там вообще для себя решил? Что он царь и бог? Что он может распоряжаться ею не только во время работы, но и после?

— А другим? — перебила она Савельева. — Другим вы тоже объясните, Павел Григорьевич?

— Что именно я должен объяснить другим? — он сбился, недоумённо посмотрел на неё. — Вы не понимаете…

— Нет, это вы не понимаете. Ни хрена вы не понимаете, Павел Григорьевич. И так все вокруг только и делают, что шепчутся за нашими спинами, что вы меня выдвинули, только потому что я — ваша сестра. А некоторые и в открытую говорят, Селиванов тот же — при каждом удобном случае мне этим тыкает. А если я сейчас перестану выходить со всеми к ремонтникам, то и не только Селиванов будет говорить. Это мы с вами понимаем, что наше с вами родство — фикция, досадное недоразумение. А остальные думают, что у нас родственные чувства и всякое такое, и что я тут на особом положении.

— Но это же… Да при чём тут родственные чувства? Какие, к чёрту, чувства? — Савельев растерялся, а Маруся вдруг разозлилась так, как, кажется, не злилась никогда в жизни, у неё даже в глазах потемнело.

— Никаких! И не думайте, что я этого не вижу. И мне, как и вам, всё равно. Это ничего не значит. Мы чужие друг другу люди. И я тоже не в восторге от ситуации. Но вот остальные…

— Послушайте, Мария Григорьевна…

Но Марусю уже понесло. Все сдерживаемые эмоции, усталость, и физическая, и главное внутренняя усталость от постоянной борьбы с собой, вдруг вырвались наружу. Она смотрела на этого непробиваемого, чужого человека, который по нелепому стечению обстоятельств оказался её братом, и ей хотелось вцепиться в его невозмутимую физиономию, чтобы и ему было больно, так же больно, как ей. Потому что — да, ему плевать на неё, он злится от одной мысли, что она его сестра. И он никогда её не примет. Ну и чёрт с ним. Она даже этому рада. Пусть не принимает. Ей не больно-то и хотелось.

— Нет, это вы послушайте! Я не виновата, что мой… наш … ваш отец оказался и моим отцом. Я понимаю, что вам это неприятно, но сделать с этим мы ничего не можем. И нам придётся друг друга терпеть, по крайней мере пока мы не запустим эту станцию. Но я не желаю, чтобы все вокруг думали, что у меня есть какие-то привилегии. Из-за того, что у нас общая фамилия. И я не знаю, что вы там себе возомнили, но указывать мне, что делать, вы можете только в рабочее время. А сейчас моя смена закончена, и в своё свободное время я буду делать то, что сочту нужным. И вас я спрашивать не собираюсь.

— Нет, чёрт возьми, вы будете делать то, что я говорю! — Павел повысил голос, желваки опасно заходили, он едва сдерживался. — Будете! Потому что ваше безответственное поведение отражается на вашей работе. У нас особая ситуация. Считайте, что военное положение. И нет у вас никакого свободного времени. Пока мы запускаем станцию, всё ваше время — рабочее. И я буду вам указывать, что делать. И мне плевать, что думают по этому поводу остальные. Всё это ровным счётом ничего не значит.

— Конечно, ничуть не сомневаюсь, что для вас это ничего не значит. Для вас вообще чувств других не существует. Вы, Павел Григорьевич, бесчувственный чурбан, эмоциональный инвалид, не способный на простые человеческие чувства. Прёте к своей цели, не замечая, что вокруг вас живые люди, а не агрегаты и машины. Самим вам на всё плевать, и думаете, что и другим тоже? Так вы думаете? Вы столько мучений всем принесли, особенно тем, кто рядом с вами. Нацепили на себя сияющие доспехи, возомнили себя спасителем человечества и прёте по головам, не обращая внимания на жертвы. И на чувства других. Они же для вас так, пустой звук, слабость, которую вы в себе убили, и желаете, чтобы и другие, так же, как и вы, ничего не чувствовали. А когда другие проявляют эти чувства, считаете их слабостью и осуждаете. Думаете, я не вижу, что вы меня на дух не переносите? А вы не переносите, и знаете, почему? Потому что отца простить не можете! Потому что он, видите ли, оказался не таким железным и несгибаемым, как вы себе там возомнили. Потому что он был просто человеком, который хотел любить. И любил! Мою маму любил. И меня тоже. А вы его осуждаете. Думаете, я не вижу? Осуждаете за то, что у него была я. За то, что он был с моей мамой. И даже за ту историю чёрт знает какой давности. А вы права не имеете его осуждать. Потому что он был человеком, а не роботом бесчувственным. В отличие от вас. Он умел любить. А вы… вы только боль другим можете приносить. И больше всего вы причиняете страдания тем, кто вас любит. Потому что вы… вы — дундук! Вот вы кто!

Всё это Маруся выплеснула на Савельева, совершенно перестав контролировать себя. Последние слова и вовсе были лишними, потому что получалось, что и она… она его любит, но это не так! Вовсе она не любит этого чужого и жестокого человека, который так явно тяготится их внезапным родством, что даже не считает нужным этого скрывать. И плевать ей на это, тоже мне, брат выискался. Но почему-то, выпалив эти слова, Маруся почувствовала жалость к себе. Потому что…

Почему, она додумать не успела. Дыхание перехватило, что-то внутри оборвалось, на глаза навернулись слёзы, она попыталась загнать их, спрятать, но выходило только хуже. Этот человек, её брат, стоял напротив неё с чужим отстранённым лицом и не понимал. Ничего не понимал, хоть и был одним из самых умных людей, которых она когда-либо встречала.

И Маруся, не отдавая отчёта в том, что делает, опустилась на диван и разрыдалась.

— Мария Григорьевна… Маруся… Ну, что вы… не надо так, чёрт…

Его растерянный голос раздался совсем близко. Она плакала, закрыв лицо руками, и не видела, как он подошёл. Даже не слышала.

Павел немного постоял, словно не мог решиться, потом опустился рядом. Диван был немаленький, но он всё равно сел, прижавшись к ней. Маруся почувствовала прикосновение его плеча, и почему-то слёзы полились ещё сильней.