Башня. Новый Ковчег

— И как же он тогда будет называться. Президентом? Секретарем? Как там назывались правители в допотопные времена? Царём?

— Да хоть Богом. Главное, чтоб фамилия была другая. Не Литвинов, а Савельев.

За последние недели Ледовской раз за разом возвращался к этому разговору. Но идея единоличного правления не нравилась Павлу, и не потому, что он чувствовал, что не готов взвалить на себя всё — он был готов — а потому, что ему казалось это шагом назад. И несмотря на разброд и шатания, которые наблюдались в Совете, он считал, что лучше уж так, чем очередная монархия. И при этом он понимал, что как минимум два человека с ним не согласны. Ледовской — старику претили эти дурацкие, как он сам говорил, игры в демократию, ну и, собственно, Борис, который раз за разом так или иначе поднимал в разговорах с ним эту тему, пытаясь склонить на свою сторону. До недавнего времени Павлу казалось, что ни один из них не перейдёт черту: Ледовской предпочитал роль серого кардинала, а Борис… Борису Павел просто верил. Как другу. Как верил тому же Руфимову, но в том-то и дело, Борька — не Руфимов. И никогда им не был.

— Пока расклад такой, — Ледовской заглянул в свой планшет. Больше для видимости, потому что (Павел не сомневался) знал всё, что там написано, наизусть. — Их пятёрка против нашей. И два флюгера.

«Пятёрками» Алексей Игнатьевич называл членов Совета, которые равномерно распределились, примкнув к тому или иному лагерю, а «флюгеры» были тёмными лошадками. Один из них был Величко, второй после Ледовского из мастодонтов, оставшихся со времен ещё того Совета, куда четырнадцать лет назад вошёл Павел, молодой и полный амбиций. Величко Павла на дух не выносил, но при этом, как ни странно, их голоса практически по любым вопросам всегда совпадали. Вальяжный и заносчивый Величко душой, также как и Павел, болел за Башню. Ну а вторым «флюгером» был Полынин, ответственный за энергокомплекс.

Кому и когда пришла в голову эта идея — разделить сектор систем жизнеобеспечения и энергетический сектор — Павел не знал, ведь в его представлении это было одно и тоже. Он сам начинал свою карьеру там, на станции, и отделять станцию от остальных систем Башни — это как резать по живому.

— Да ты не парься, Паш, — смеялся Руфимов, с силой хлопая его по плечу. — На наше с тобой счастье, у нас есть Вадик Полынин, который хорошо умеет протирать штаны в Совете и нам не мешает.

И Полынин, которого они с лёгким презрением именовали между собой просто Вадиком, им действительно не мешал. Почти все рабочие вопросы Павел решал с Маратом напрямую, минуя Полынина, и это всех в целом вполне устраивало.

— Величко почти на сто процентов наш, а вот насчёт Полынина я не уверен.

Эти слова Ледовского Павел воспринял с нескрываемым удивлением.

— Ты, Паша, слишком долго его игнорировал, за пустое место держал.

— Он и есть пустое место. Слабак.

— Слабаки иногда бывают опаснее сильных.

И снова мысли Павла перенеслись на дочь.

Конечно, в последнее время, он и не переставал думать о ней — дела и заботы лишь отчасти вытесняли тревогу на задний план. Но теперь, после реплики Ледовского по поводу никчёмного и, как казалось, безобидного в общем-то Вадика Полынина, Павел понял, что же его так смущало в другом человеке: Саше Полякове, мальчике, с которым сейчас была его дочь.

Слабак.

Да, этот мальчик был слабак. За столько лет своей жизни Павел научился «считывать» людей, и он отчетливо видел, что за всей этой уступчивой вежливостью и вечной готовностью угодить скрывалась банальная слабость. Она тревожила, невнятно, как бы исподволь, но не по-настоящему, ведь Павел воспринимал человеческую слабость как что-то даже не мешающее, а досадное, что существует в этом мире, и на что вечно натыкаешься, испытывая то ли на стыд, то ли на неловкость.

И он никогда не думал о слабаках, как о ком-то, представляющем реальную опасность. Но Ледовской был прав. Нельзя недооценивать слабаков.

— Задумался о чём-то своём, Паша?

Павел тряхнул головой, словно отгоняя морок.

— Да так. Ерунда.

— Ну ерунда, так ерунда. Поднадавим на Полынина, справимся, я думаю, — Ледовской снова вернулся к прерванному разговору.

— Справимся, — эхом отозвался Павел. Этот мальчик, Поляков, всё ещё не выходил из головы.

— Ну а теперь поговорим о Литвинове. У Бориса в руках сильный козырь. Он хочет сыграть на законе об эвтаназии.

— Ну-ка, ну-ка, — Павел придвинул к себе стул, развернул его спинкой к Ледовскому и оседлал, широко и крепко расставив ноги, удобно устроив локти на спинке стула. — Боря хочет отменить закон?

— Бог с тобой, нет, конечно, — рассмеялся генерал. — Он не самоубийца и не дурак. И в первую очередь не дурак.

Павел положил подбородок на скрещенные руки и уставился на Ледовского. Продолжай — говорил его взгляд.

— Литвинов хочет отменить эвтаназию только для некоторых. Для особенных. Для своих. А это, чёрт возьми, весьма заманчиво. Даже — не скрою — и для меня.

— Так, может, ты не ту сторону выбрал, а, Алексей Игнатьевич? — сощурился Павел. — Я-то этого тебе точно не обещаю.

— И не сомневаюсь. Ты у нас фигура в определённых кругах непопулярная, а для кого-то даже ненавистная. Но, считай, я по-старчески просто благоволю тебе, — Ледовской сухо рассмеялся. — Но, вернёмся к нашим баранам. Литвинов щедро предлагает тем, кто его поддержит, самое ценное, что есть — жизнь. И, предлагая, ловко насаживает своих сторонников на крючок.

— На крючок?

— Ну да. Это же шантаж, Паша. Тебе и твоим близким даруют жизнь, но длина этой жизни прямо пропорциональна твоей лояльности и преданности правящей верхушке. И ты будешь подчиняться. Будешь. Даже не из-за страха за свою жизнь. А из-за страха за жизнь своих детей и внуков. Нравится тебе такое?

— Мне? Нет.

— Вот и мне — нет, — Ледовской прицокнул языком. — Это первый момент, а второй… Историю Башни хорошо знаешь? Хотя чего я спрашиваю, ты ж на этом собаку съел. Помнишь первые годы жизни в Башне? Девятнадцать лет относительного спокойствия, а потом революция или мятеж — называй как хочешь. Или вот ещё, как в школьных учебниках у нас это обозвано — эпоха военной диктатуры. Но мы-то с тобой об этом не по учебникам знаем, а по отцовским рассказам, и мой, и твой отец самое непосредственное участие во всём этом принимали.

Ледовской замолчал и чуть подался вперёд, к Павлу. Но смотрел не него, а казалось, сквозь него, куда-то вдаль, словно видел там что-то такое, открытое лишь ему одному.

Всё-таки в их обществе существует некая клановость, думал Павел, разглядывая генерала. Все они так или иначе стараются, чтобы их дети выбрали их стезю, где-то подталкивая своих чад к нужному решению, где-то просто решая за них. А уж у тех, кто родился в семье военных, так и вообще нет выбора. У Ледовского вот точно не было. Хотя Павлу трудно было представить Алексея Игнатьевича кем-то другим. Казалось, тот родился уже прямо в погонах.

Ледовской вынырнул из своего полузабытья и продолжил:

— Так вот, помнишь, наверно, из уроков истории, кто стоял у руля Башни, когда мир снаружи в одночасье ушёл под воду. Сильные, уверенные и богатые, купившие себе место в рай. Только, Паша, может, они и были богатыми, и даже уверенными были, но вот сильными… сильными они не были, это факт. Вся их сила, натуральная или мнимая, осталась на земле, а здесь, между небом и океаном, сразу и обнажилась их истинная сущность. А кто они, в сущности, были? Просто денежные мешки. Это ведь остальных людей отбирали и отбирали тщательно: лучшие инженеры, лучшие агрономы, лучшие рабочие, лучшие врачи… это остальным ставили жёсткие условия — взять в Башню не больше одного ребёнка, чтоб никаких стариков, никаких больных, да что я тебе рассказываю, Паша. Ты и без меня всё это знаешь. И знаешь, что на верхушку все эти правила не распространялись. И ведь большинство из этих небожителей пребывало в полной уверенности, что они этого заслуживают.