Башня
Шрифт:
– Совсем ушли?
– Да. После этого я осталась одна.
Мне хотелось обнять ее в этот момент.
– Это ужасно.
– Не ужаснее, чем родиться тогда, двадцать два года назад… По крайней мере, это был мой осознанный выбор. Да и потом, я всегда знала, что у меня есть запасной вариант – родиться вот так, уже взрослой, после восемнадцати лет. Только я никак не могла на это решиться…
– А сейчас? Получается, ты родилась?
– Получается, да. Я чувствую все… физическое. Я могу спать по-настоящему – не так, как в башне. Там это было необязательным: хочешь спи, хочешь – нет. Сны, правда, в башне были гораздо лучше… Или вот, знаешь, вчера, например, – я ударилась локтем о дверь, и мне было больно. И кожа покраснела. – Она улыбнулась – так, словно говорила о каком-то
– Ага, – сказал я и покраснел.
– Я что-то не то сказала?
– Да нет, все в порядке.
– Наверное, я должна быть довольна, – сказала она – очень тихо, словно говорила это самой себе. – Я живу. У меня все нормально. Все устаканивается и встает на свои места… Только ждала я, похоже, чего-то другого.
– Чего именно?
– Сложно объяснить, – она задумалась. – Наверное, мне просто нравилось это состояние – ждать. Пока я находилась в башне, я слишком привыкла к этому. Время идет. А ты сидишь там, в этой комнате, и ждешь, когда произойдет что-то, что все изменит…
– Да. А потом, в один прекрасный день, оно происходит – или не происходит, это уже не важно, – и ничего не меняется…
– Не меняется? – переспросила она. – Нет, я не это имела в виду. Оно уже изменилось какое-то время назад. Просто мы пока не видим этого…
– Когда изменилось?
Она повернулась и посмотрела мне в лицо. Пожалуй, в первый раз за сегодняшний день она смотрела на меня так долго.
– Сейчас, например, – сказала она, все так же глядя на меня. Потом покраснела – как-то неровно, пятнами, словно даже этого не умела – краснеть как следует – и отвернулась. – Сейчас. Или в любой другой момент.
Я взял ее за руку, но она тут же выдернула ее. Резко встала и одернула юбку на платье.
– Мне пора.
– Уже?
– Пора, – повторила она отрешенно, словно внутри нее опустилась, лязгнув о пластинку на патефоне, игла. – Мне что-то… нехорошо сегодня. Поговорим в следующий раз.
– В следующий раз – это когда?
– Не знаю. Я зайду к тебе. У меня же есть твой адрес.
– Может, я к тебе могу зайти?
Она покачала головой. Потом открыла сумку и достала из нее тетрадь в твердой обложке.
– Что это?
– Просто возьми и прочитай. – Полистав, она вырвала оттуда несколько страниц и протянула мне. – Прочитай и сделай вид, что этого не было. Что я ничего не давала тебе.
– Хорошо, – я встал со скамейки и сделал шаг в ее сторону.
– Не провожай меня.
Она развернулась и быстро, так, что сланцы, отскакивая, практически слетали с ее ног, пошла по алее в сторону выхода.
Я снова сел на скамейку. Разгладил на коленях листы, которые она мне дала, – четыре страницы, исписанные мелким почерком. Он и правда был похож на мой, только выглядел как-то спокойнее, круглее. Это, по всей видимости, были страницы из ее дневника – даже дата стояла: январь прошлого года. Я огляделся, словно боялся, что кто-то подойдет ко мне сзади и начнет подглядывать через плечо. Никого. Сквер был пуст – только в нескольких метрах от меня собирал оставшиеся после кого-то крошки голубь. В самом конце аллеи показался мужчина с зонтом наперевес, в легком летнем плаще – прошел часть сквера, то и дело поглядывая вверх, потом развернулся и пошел обратно. Небо затянуло буквально за несколько минут; все оно, сколько хватало глаз, пошло неровными, чернильного цвета, пятнами. «Скоро польет», – подумал я и натянул капюшон. «Третью неделю дождь», – писала Лара.
Глава третья
Третью неделю дождь. Он выбивает крупные пузыри на воде; когда они лопаются, жижа вытекает из них – они напоминают мне чумные болячки. Море ходит внизу отдельными лоскутами; воды в нем прибавило, и оно перекатывается из конца в конец. Я вижу, как часто и сильно его лихорадит. Дожди не перестают ни на минуту; бывает, что ночью мне не хочется спать, и тогда я могу до утра слушать эти звуки на крыше – то немного тише, то чаще и громче. В такие минуты кажется, что во всей вселенной не осталось ничего,
кроме воды.Для зимы это обычная погода. Небо начинает истерить, исходит слюной и крупными слезами. И так методично, день за днем, оно перетекает в море, пока от него – от неба, то есть – не останется одна только жалкая полоса.
Это хорошее время для мыслей. Выходишь на балкон – и никаких изменений. Только дождь. Если не слишком сильно лило, я выносила на балкон раскладной стул и читала под зонтиком. Теперь, когда крестных в башне больше нет, я легко могу это себе позволить. Больше некому одергивать меня, выхватывать книгу, кричать (кричала, правда, в основном Январь-Февраль – голос у нее как раз подходит для таких вещей: он едко-игольчатый, неровный).
– Иди сейчас же в комнату!
– Зачем? – я неохотно поднималась и складывала зонтик. – Мне и тут хорошо.
– Темно. Ты себе так зрение испортишь.
Испорчу? Хотела бы я испортить здесь что-нибудь! Сколько я ни пыталась, ничего из этого не выходило. Бывает, пока крестные не видели, я хватала ножик и начинала кромсать им стены: царапала их сверху донизу, пыталась искорежить их, исполосовать. Могла отколупнуть кусок то там, то здесь: камень в башне мягкий, легко крошится. Минуту или две я любовалась тем, что сделала, – потом порезы начинали затягиваться, и стены приобретали первоначальный вид. Я сползала на пол. Сидела, скрестив ноги, закрыв руками лицо. Беззвучно, давясь слезами – мне не хотелось, чтобы крестные услышали меня, – я плакала от бессилия. От того, что ничего не могу изменить. От того, что крестные должны неизбежно уйти, и тогда я останусь одна. Мне хотелось забыть об этом. Вернуться на несколько месяцев назад, когда я еще не знала, когда они еще не говорили мне. Закупориться. Застыть в этом состоянии неведения.
Я так и жила целый год этим ощущением – мне исполнится шестнадцать, и они все уйдут. Появятся на один день, чтобы попрощаться, – и исчезнут. Время еще оставалось, и я пыталась ухватиться за него: твердила себе, что нужно дорожить им, дорожить каждым днем. Но у меня ничего не получалось – я только злилась и срывалась на них, начинала кричать. Потом замыкалась в себе и часами лежала, уставившись в стенку.
Они, конечно, пытались меня подбодрить – кто как мог. Помню, как садилась ко мне на кровать Февраль-Апрель, трепала меня по плечу – меня раздражало это, и я отодвигалась от нее подальше.
– Ладно тебе, – сказала она мне как-то, – все пройдет. И боль выйдет в итоге, если ты позволишь ей выйти. Не будешь торопить ее и подгонять…
– Пройдет?! – закричала я, не дослушав. Перевернулась на другой бок – так, чтобы видеть ее лицо – пухлое, студенистое, с розовыми, как у ребенка, ямочками на щеках. Смотрит на меня сочувственно. Моргает. И взгляд такой растерянный, жалкий – как у собаки, когда ее пытаются побить. – Ты-то откуда это знаешь?
– Знаю, – ответила она спокойно. Встала. – И я вообще не понимаю, зачем ты начинаешь на меня кричать.
– Хочу кричать – и кричу! – голос у меня задрожал, сорвался; я подбежала к балкону и распахнула дверь.
– Куда ты? – окликнула она меня. – Там же дождь.
Я не отреагировала на ее слова никак – с силой захлопнула дверь за собой. Стекло в ней задребезжало; может, даже треснуло слегка – хотя какой мне от этого прок? Через пару минут все затянется опять, словно и не было на самом деле ничего – только казалось таким, притворялось, чтобы меня одурачить.
Дождь на улице усилился. Капли стекали у меня по лицу, спускались по телу, по волосам; море внизу вздрагивало и шло крупной рябью. Я наклонилась вниз, через перила, прикрыла, чтобы слегка расфокусировать зрение, глаза. Вода перемещалась передо мной – волны, дождь – складывалась у меня на лице мелкой сеткой. В такие минуты я становилась похожа на пчеловода на пасеке; мир передо мной – это улей с опрокинутой крышкой; стоит только опустить туда руку в перчатке, и я, казалось, смогу извлечь что-то из его глубин. Я продвигаюсь на ощупь, выискиваю что-то медленно и смутно, по частям – и в этот момент за спиной у меня раздается короткий щелчок, словно кто-то выключил свет. И сразу за этим щелчком тягучее, плаксивое почти: «Промокнешь».