Батальоны просят огня
Шрифт:
Тут же в воронку, расплескивая на добротную офицерскую шинель кашу из котелков, шумно вкатился на ягодицах старшина Цыгичко, фальшиво посмеиваясь, сообщил:
— Саданет около кухни, чтобы его дьявол! Коней начисто побьет! А прожектором по берегу… Да пулеметы… Чешет як сатана!
Он возбужденно раздул ноздри хрящеватого носа, ставя котелки, и почему-то искательно улыбнулся Шурочке. А она, напряженно следя за колебанием костра, бледная, проговорила вдруг с насмешливой дерзостью:
— Все снаряды рвутся около кухни. Давно известно! Стреляют у нас, а снаряды рвутся у вас.
Но в это мгновение никто не
— Шесть человек? — переспросил Борис, нежно посмотрел на Шурочку, на Кондратьева и усмехнулся. — Ни одного человека. Ну, что вы сидите? Куда, к черту, годны сейчас? Наворачивайте кашу.
— Я обещал саперам, — невнятно, картавя сильнее обычного от волнения, возразил Кондратьев и наклонился к огню, стиснув худые руки на коленях. — Видел, что происходит на острове? Саперы просто не успевают…
Борис носком хромового сапога толкнул дощечку в костер — зазвенела начищенная шпора, — подумал, громко позвал:
— Старшина! — И когда Цыгичко со сладким ожиданием повернул к нему сытое тыловое лицо свое, спокойно спросил: — Сколько раз за мое отсутствие опаздывали в батарею с кухней?
— Товарищ капитан, — забормотал Цыгичко. — Як же можно?
— Значит, не меньше шести раз. Так? Ну вот, отберите пять человек ездовых. Вы — шестой. И в распоряжение саперов. Повара Караяна оставьте за себя. Все.
В быстрых, ищущих опору пальцах старшины сломалась щепочка, которой он чистил шинель, откормленные щеки задрожали.
— Товарищ капитан… — И он обессиленно прижал руки к бокам.
Борис, внимательно оглядев его с ног до головы, спросил тоном некоторого беспокойства:
— Много ли у вас еще годных шинелей в обозе? А, Цыгичко?
— Нету, товарищ капитан… Як же можно?..
— На самогон меняете? Или на сало? У вас было двенадцать шинелей в запасе. — Борис встал, бесцеремонно повернул мгновенно вспотевшего старшину на свет, опять осмотрел его. — Ну, что ж. Прекрасная офицерская шинель. Отлично сшита. Снимайте, она вам мала. Вы растолстели, Цыгичко. У вас нефронтовой вид. — И обернулся к Кондратьеву: — Снимите-ка свою шинель. И поменяйтесь. Как вы раньше не догадались, Цыгичко? Люди ходят в мокрых шинелях, а вы и ухом не шевельнете.
Цыгичко, задвигав носом, не сразу находя пальцами пуговицы, начал торопливо расстегивать шинель; а Кондратьев, с красными пятнами на щеках, невнятно забормотал:
— Не стоит… Не надо это… Зачем?
Руки Цыгичко замедлили свое скольжение по пуговицам. Он замер. Однако, заметив это, Борис слегка поднял голос:
— Снять шинель!
Старшина молча, поеживаясь, как голый в бане, снял шинель, и Кондратьев неловко накинул ее на влажную гимнастерку, отстегнул погоны.
— Марш! — сказал Борис старшине. — И через десять минут с людьми здесь. Ну, все. — Он улыбнулся Кондратьеву, кивнул Шурочке. — Пошли!
«Хозяин приехал», — удовлетворенно подумал строго наблюдавший все это сержант Кравчук.
И понимающе посмотрел в спину Шурочке, которая вслед за Борисом покорно выбиралась из воронки.
— Ты ждала меня, Шура?
— Я? Да, наверно, ждала.
— Почему говоришь так холодно?
— А ты? Неужели тебе женщин не хватало там, в госпитале? Красивый, ордена… Там любят фронтовиков… Ну, что же ты молчишь? Так
сразу и замолчал…— Шура! Я очень скучал…
— Скуча-ал? Ну кто я тебе? Полевая походная жена… Любовница. На срок войны…
— Ты обо всем этом подумала, когда меня не было здесь?
— А ты там целовал других женщин и не думал, конечно, об этом. Ах, ты соскучился? Ты так соскучился, что даже письмеца ни одного не прислал.
— Госпиталь перебрасывали с места на место. Адрес менялся. Ты сама знаешь.
— Я знаю, что тебе нужно от меня…
— Замолчи, Шура!
— Вот видишь, «замолчи»! Ну что ж, я ведь тоже солдат. Слушаюсь.
— Прости.
Он сказал это и услышал, как Шура натужно засмеялась. Они стояли шагах в тридцати от воронки. Ветер, колыхая во тьме голоса все прибывавших на остров солдат, порой приносил струю тошнотного запаха разлагающихся убитых лошадей, с сухим шорохом порошил листьями. Они сыпались, отрываясь от мотающихся на ветру ветвей, цеплялись за шинель — по острову вольно гулял октябрь. В темноте смутно белело Шурино лицо, знакомо темнели полоски бровей, и Борису казалось, что сквозь шинель он чувствовал упругую ее грудь. Но ему был неприятен ее натужный смех, ее вызывающий, горечью зазвеневший голос. Борис сказал:
— Все это мне не нравится, Шура.
Он обнял ее за неподвижно прямую спину, нашел холодные губы, сильно, до боли прижался к ним, почувствовав свежую скользкость ее зубов. Она отвечала ему слабым, равнодушным движением губ, и он легонько раздраженно оттолкнул ее от себя.
— Ты забыла меня? — И, помолчав, повторил: — Ты забыла меня?
Она стояла неподвижно.
— Нет…
— Что нет?
— Нет, — повторила она упрямо, и странный звук, похожий на сдавленный глоток, получился у нее в горле.
— Шура, я тебя не узнаю. Ну, в чем дело? — Он взял ее за плечи, несильно тряхнул.
Она молчала. Совсем рядом, едва не задев, ломясь через кусты и переговариваясь, прошла группа солдат к Днепру. Они что-то несли. Один сказал: «К утру успеть бы…»
Нетерпеливо переждав, Борис обнял Шуру, приблизил ее лицо к своему, увидел, как темные брови ее горько, бессильно задрожали, и, откинув голову, кусая губы, она вдруг беззвучно, прерывисто заплакала, сдерживаясь. Она словно рыдала в себя, без слез.
— Ну что, что? — с жалостью спросил он, прижимая ее, вздрагивающую, к себе.
— Тебя убьют, — выдавила она. — Убьют. Такого…
— Что? — Он засмеялся. — Прекрати слезы! Глупо, черт возьми! Что за панихида?
Он нашел ее рот, сухой, горячий, но она резко отклонила голову, вырвалась и, отступая от него, прислонилась спиной к сосне, оттуда сказала злым голосом:
— Не надо. Не хочу. Ничего не надо. Мы с тобой четыре месяца. Фронтовая любовница с ребенком?.. Не хочу! И меня могут убить с ребенком…
— Какой ребенок?
— Он может быть.
— Он, может быть, есть? — тихо спросил Борис, подходя к ней. — Ну, что уж там «может быть»! Есть?
— Нет, — ответила она и медленно покачала головой. — Нет. И не будет. От тебя не будет.
— А я бы хотел. — Он улыбнулся. — Интересно, какая ты мать. И жена. — Потом взял ее руку, сжал сильно, почти приказал: — Хватит слез. В госпитале я тебе не изменял. (Борис обманывал ее.) Умирать не собираюсь. Еще тебя недоцеловал (весело усмехнулся). Ну, поцелуй меня.