Батальоны просят огня

— Разрешите, товарищ полковник? — громко сказал Борис, обращаясь к Иверзеву.

— Вопрос?

— Нет, не вопрос.

Борис поднялся и, провожаемый взглядами насторожившихся офицеров, передал записку полковнику Гуляеву и спокойно сел на свое место.

Тот медленно, преодолевая боль в шее, повернул голову к Борису, утомленно обвел его улыбнувшееся лицо что-то особо знающими глазами, развернул записку, прочитал и ничего не ответил. «Почему он молчит? Что он?» — уже раздраженно подумал Борис.

— Вопросы? — Иверзев глянул на ручные часы. — Время в обрез. Все ясно, товарищи офицеры?

Он нахмурился, встал.

— Полковник Гуляев. Кстати, кажется, вам передали записку? Надеюсь, не любовная?

Гуляев коротко улыбнулся на эту шутку, грузно поднялся, будто отяжелевший в ногах, и молчал долго, томительно выжидая, — лица офицеров повернулись к нему.

— Что вы молчите, Василий Матвеевич? — мягко, с какой-то надеждой спросил подполковник Савельев, и сейчас же Алексеев сказал:

— Дайте подумать Василию Матвеевичу…

— Товарищ полковник, — размеренным голосом проговорил Гуляев, обращаясь только к Иверзеву, — приказ ясен… Но вот что… Из четырех орудий полковой батареи два на плацдарме. Два разбиты вчера ночью и затонули при переправе. — Гуляев ссутулил широкую спину, спросил; — Кого мне прикажете посылать? Я прошу дополнительных огневых средств.

— Как два? — изумленно спросил Иверзев. — Почему так поздно докладываете? Да вы что?

— Виноват, товарищ полковник, — глухо ответил Гуляев. — Я не мог знать. Я выполнял ваше приказание на станции Узловой.

— С орудиями мы решим, — утвердительно сказал полковник Алексеев, раскрывая портсигар. — Придется, видимо, взять взвод в артполку. Да, придется.

— Товарищи офицеры! — стоя произнес Иверзев. — Всем немедленно приступать… Никого не задерживаю. Все свободны.

Из тепла, из света комнаты командиры батальонов стали выходить в плотную тьму улочки, в шум деревьев, на холодный ветер, сквозь который понеслись колыхающиеся голоса:

— Липтяев, лошадь!

— Сиволап, давай сюда! Где пропал?

Продрогшие ординарцы подводили лошадей ближе к крыльцу, застоявшиеся лошади, привыкшие к фронтовой темноте, косили глазами на свет из дверей, тревожно шевелили влажными ноздрями. Осенний воздух был зябок, а черное небо, вымытое в выси октябрьскими ветрами, мерцало студено и звездно, и ясен и чист был, как снежная дорога, Млечный Путь в холодных темных пространствах над этой деревушкой, над Днепром, над немецкой обороной по ту сторону его.

Командир первого батальона майор Бульбанюк, тяжело крякнув, перекинул крепкое тело в седло, буднично спросил Бориса, — тот, сходя по ступеням крыльца, закуривал, чиркал зажигалкой:

— Капитан, что там за ерунда на станции приключилась?

— Начальника тыла под суд отдают, кажется.

— Виноватого найти легко, — сказал Бульбанюк. — Липтяев, поехали!

И пустил коня рысью, опережая ординарца.

Полковник Гуляев вышел на крыльцо вместе с Алексеевым. В желтом квадрате распахнувшихся дверей Борис увидел их фигуры: невысокую, налитую полковника Гуляева, длинную, узкоплечую Алексеева. И мгновенно в свежем воздухе запахло цветочным одеколоном — чистоплотный запах чего-то мирного, давно забытого, беспокоящего.

— Капитан Ермаков, — сказал Алексеев вполголоса, спускаясь по ступеням. — Вы получите в артполку два орудия с расчетами. Добавите своих людей. По вашему усмотрению. Ну, дорогой мой, ни пуха вам, ни пера! И людей… людей берегите, дорогой мой!

Это странное обращение «дорогой мой», это «ни пуха вам, ни пера» — все это, и непростое и необыденное, вдруг сказало Борису: то, что было несколько минут назад в штабе, очень серьезно, и если после операции он останется жив, то не услышит больше необычное «дорогой мой», не почувствует больше невоенного пожатия руки Алексеева — это переступало установленные взаимоотношения. К штабу полка шли молча, наощупь обходя рытвины, наталкиваясь на влажные от росы повозки, и Борису казалось, что в сыром воздухе еще таял ненужный беспокоящий запах цветочного одеколона, напоминая о том, что простая, недавно тихая жизнь круто изменила русло, и это возбуждало его.

— Одного не понимаю, — сказал Борис, останавливаясь, и швырнул папиросу под ноги. — Зачем унижаться перед Иверзевым? Почему вы мало попросили огневых средств для батальонов? Посмотрели бы на комбатов — все ждали…

— Молчать! Мальчишка! — гневно перебил его Гуляев. — Приказ есть приказ. Тысячу раз спрашивай о средствах — их не дадут, а приказ не отменишь! Фланги! — Гуляев, шумно дыша, зло рванул у Бориса рукав шинели. — Ничего не понимаешь?

— На войне везде риск. Это не трудно понять.

— Молокосос! Зяблик! Все с риском живешь, а не с умом!

Борис тихо сказал:

— Я не хотел бы ссориться, товарищ полковник.

— Иди сюда! — крикнул Гуляев, шагнув к нему, и уже сниженным голосом добавил: — Пойдем ко мне. Поужинаем.

И внезапно, как никогда этого не делал, притянул к себе Бориса, сжал до боли в плечах, сказал:

— Успеешь. Дам лучших лошадей. Успеешь… туда, успеешь…

Глава пятая

По дороге в штаб батальона Борис не думал о Шурочке; как бы вскользь вспомнил он насупленное лицо Гуляева за торопливым ужином, молча и залпом выпил полковник кружку водки, сказал некстати: «Матери своей о том, что выписался из госпиталя, как только вернешься, напишешь», — и, не закусывая, поднялся, точно скорее хотел проститься, остаться один, крикнул: «Жорка, двух лошадей. Поедешь с капитаном!» И, не обняв, не пожав руки, кивнул хмуро: «Все!»

Каждый раз, когда капитану Ермакову приходилось выкатывать батарею на прямую наводку или, стоя впереди пехоты, стрелять по танкам, было это «все». «Все» — это конец прежнего, грань нового, грань жизни и смерти: сумасшедший огонь, раскаленные докрасна стволы орудий, вольно распахнутая на потной груди шинель, страшные в копоти глаза наводчиков. Это называлось подвиг, почетный, вызывающий зависть потом у тыловых офицеров, как результат факта, как лишний орден, как очередная звездочка на погонах, но тяжелый, грубый, азартный, с солью пота на гимнастерках в тот момент, когда все человеческие чувства оголены, когда ничего в мире нет, кроме ползущих на орудия танков. Борис любил эти минуты и, не задумываясь, не жалел ни себя, ни людей: он честно рисковал, рисковали все, он честно был там, где были все. Он верил в справедливость и в жестокость судьбы. В жестокость к тем, кто был уверен, что каждая взвизгнувшая пуля летит в него. Он в этом убедился на войне. Здесь много раз было это «все». Но это новое «все» сейчас не угнетало и не беспокоило его тревогой, наоборот, он чувствовал подъем духа, возбуждение.

— Жорка, не отставать! — крикнул Борис, хлестнув коня, и сразу стало холодно глазам от встречного, хлынувшего из тьмы ветра.

— И не думал даже, товарищ капитан, — ответил Жорка, на рыси притирая вплотную коня к стремени Бориса, — как часики, успеем.

Ему нравился этот Жорка, легкий и спокойный, как погожий летний день, и он спросил, усмехнувшись:

— Жуешь все? Есть галеты?

— Все вашим артиллеристам оставил. Карманы чисты, как душа.

— Черт бы тебя взял, — неопределенно сказал Борис.