Беатриче кота Брамбиллы (сборник)

Я старался успокоить себя, так как знал наверное, что это проехала обыкновенная телега с запоздавшим мужиком.

Но ноги мои ослабели, и я почувствовал невыносимый приступ голода.

Тогда, достав из сумки оставшийся случайно кусок черного хлеба, я с жадностью начал грызть его, не сходя с места, широко расставя ноги, с прилипшими ко лбу от пота волосами. Только съев весь хлеб, я был способен тронуться дальше.

Теперь я шел быстро, нелепо вскидывая руки, подгоняемый ударами ружейного приклада и нервной возбужденностью.

Дорога неожиданно свернула вправо. Я догадался об этом, попав в канаву, и уже медленнее, весь измазанный, пошел вперед.

Туман редел.

Можно было различить контуры деревьев и сереющие просветы неба.

Я непрестанно натыкался на какие-то бугры или кочки и то взбирался вверх, то неожиданно скользил вниз. Эта борьба с дорогой положительно была мне не по силам. Хотелось сесть прямо здесь в грязь и не двигаться.

Но это было слишком рискованно, и я решился на последнее пришедшее мне в голову средство. Я побежал, делая широкие прыжки.

Сначала это удавалось мне, но потом я почувствовал, как земля уходит из-под моих ног, дуло ружья ударило меня в голову, я протянул вперед руки и схватился за что-то стоящее впереди — ствол дерева или верстовой столб.

Тогда произошло что-то непонятное. Послышался глухой шум обрывающейся земли, и я упал куда-то вниз на колени. Что-то тяжелое, за что я держался руками, навалилось на меня.

Ошеломленный, я закрыл глаза, но когда открыл их — замер.

В небе, сквозь редкое облако тумана, белела луна.

Я лежал на коленях в продолговатой рытвине, судорожно сжав на груди большой деревянный крест.

Эта рытвина была обвалившейся под моей тяжестью свежезакиданной могилой. Со всех сторон раскрывали мне свои объятья черные кресты кладбища…

ЧТО ЭТО? {18}

Борису Эйхенбауму

Он мне рассказывал:

— Уже начинало светать, когда я возвращался с моим товарищем домой с дружеской пирушки в мою честь. Пили мы в тот раз мало — как-то охоты не было, но много говорили о будущем, о назначении человека, о литературе и все расстались в радостно-повышенном настроении.

Я еще по пути продолжал развивать товарищу свою мысль о повторяемости старых образов в искусстве.

Не доходя соборной площади, мы расстались и я пошел один, что-то насвистывая себе под нос и возбужденно жестикулируя. На душе было легко, голова казалась светлой и полною значительных идей. Рождалось много веских убедительных доводов, могущих сразить противника.

Поднялся предутренний ветер, площадь была совершенно безлюдна и я шагал прямо на противоположную сторону ее, где мне надо было свернуть на другую улицу.

Собор казался белесым, призрачным. В небе тухли звезды, близок был солнечный день. Теней и туч не было, когда я поравнялся с оградой собора, я отлично это помню.

Но внезапно на белом фоне камня я различил темное пятно. Меня это покоробило. Я подумал, что сидит бродяга и засунул руку в карман за револьвером.

Но, подойдя поближе, я разглядел ясно, что там сидела сгорбленная старуха в черном и щелкала семечки.

Я быстро прошел мимо, так как лицо ее мне показалось неприятным. Она слишком пристально смотрела на меня.

Миновав площадь, я хотел войти в улицу, когда опять на самом перекрестке увидал черное пятно сидящей женщины.

Она смотрела на меня и грызла семечки.

«Странно, — подумал я, — здесь обыкновенно бывает пусто, а теперь попадаются какие-то подозрительные личности».

И, чтобы не проходить мимо старухи, я свернул в сторону и пошел окольными путями к своему дому.

По дороге мне больше никто не встретился и я уже почти забыл о старухе, которую принял за докучливую попрошайку. Но, отворив калитку ведущую к нам во двор, я остановился, пораженный.

У самого входа со стороны нашего дома сидела совершенно спокойно, облокотившись о косяк калитки, худая маленькая старуха в черном и, глядя на меня, равнодушно щелкала семечки.

Я вообще не из пугливых, в чертовщину всякую не верю, но тут положительно растерялся, и, быстро захлопнув калитку, стал что есть мочи звонить дворнику. Прошло минут пять. За все это время я ни на секунду не отходил от звонка и крепко держался за задвижку, боясь, что старуха может выскользнуть.

Звонил я неистово, в каком-то озлоблении страха.

Наконец я услышал хриплый крик дворника, который недоумевающе спрашивал, что случилось.

Я открыл калитку и прерывающимся голосом рассказал о старухе.

Никакой старухи он не видал. Барчуку просто почудилось после доброй рюмки горилки.

Я уверял его, что вовсе не пьян и заставлял искать по двору.

Он флегматично показывал на высокий с гвоздями забор и уверял, что сам черт не перепрыгнет такую штуку.

Потом он сделал вид, что «пойдет все-таки побачить» и больше не вернулся.

Ночь совершенно рассеялась, небо стало оранжевым, зачирикали воробьи и я, немного сконфуженный перед светом дня, начал упрекать себя в глупой нервозности.

Затем снял фуражку, чтобы освежить голову, снова надел ее и решительными шагами пошел к подъезду.

Там, я это совершенно ясно увидел, сидела на каменных ступеньках сгорбленная в черном старуха, пристально смотрела на меня, улыбалась и протягивала мне полную пригоршню семечек…

У меня подкосились ноги, и я упал.

1909 г. 17-го ноября.

ДВЕ СТАРУХИ {19}

Николаю Кондакову

Никто не знал, почему они живут вместе и почему вообще они живут, когда давно уже прошел для них срок человеческой жизни, но они все-таки жили — две сгорбленные старухи — одна сырая, расплывшаяся, другая — худая, сморщенная…

Они жили на окраине города, на той улице, по которой каждый день везли покойников, где было тихо, пахло пылью и мертвыми листьями.