Бедная любовь Мусоргского

Фонарь освещал кусок стеклянной двери, занесенной снегом, и кусок вывески. В мчащемся мелькании Мусоргский разобрал на вывеске длинные дрожащие буквы "Неаполь". Стеклянная дверь задребезжала, затолкалась вбок, с паром, помутившим фонарь, вырвался трактирный гул, и на площадке лестницы показалось необыкновенное существо, как бы слегка горбатое, крутой тенью подымалось за ним сквозное крыло.

Крылатое существо, тихо звеня, стало сходить в глубокий снег по ступенькам.

На мгновение все показалось сном: арфа, метель, тьма, ресторация "Неаполь", и он без фуражки, у железных перил.

Перед ним стояла молодая женщина или девушка, худенькая, в короткой шубке и в платке, повязанном поверх шляпки. Он увидел сквозь косое мелькание ее тонкое остроносое лицо, с темными близко поставленными глазами, ее оренбургский платок, завязанный на груди крест-накрест, узлом, и, на маленькой руке, нитяную перчатку, с порванными пальцами.

Она стянула с плеча широкий ремень, поставила арфу с нестройным, печальным звоном в снег, выпрямилась.

– Это вы пели здесь?
– резко окликнул Мусоргский, надевая фуражку.

Девушка посмотрела сумрачно.

– А то кто, само собой я, - сказала она грудным голосом.

– Что вы пели, ради Бога?

– Да чего вы, господин военный... Разное пела... Было бы зайти в трактир да послушать.

На ее усталом лице, едва дрогнула та манящая, заискивающая и равнодушная улыбка, с какой уличные женщины говорят с прохожими. Тревожная и сладостная жалость к девушке тронула Мусоргского.

Арфянка сквозь снег пригляделась к нему, оправила на груди платок:

– В такой непогоде извозчика не сыщешь, все по трахтирам сидят. А мне надо музыку мою волочить.

– Позвольте вам помочь, - с порывом сказал Мусоргский.

– Зачем, не надо.

Но он уже потянул к себе холодный ремень арфы, закинув ее за плечо. Позвенели струны.

– Пойдемте, - сказал он, - где-нибудь должны быть извозчики.

– Благодарим вас. Тут есть за углом ихняя стоянка.

Это было странное шествие, офицер, слегка согнувшийся под горбатой арфой, рядом с ним худенькая девушка, в шляпке с искусственным цветком, торчащим из-под платка.

Она шагала неловко, широко, стараясь попадать в ногу. Арфа была легче, чем думал Мусоргский. Он почти не чувствовал ее за спиной. Он слышал шелест снега по струнам, точно выросло за ним звенящее крыло.

Девушка молчала. В мелькании снега тонкое лицо, потуманенное паром, казалось Мусоргскому ликом темноглазого видения.

Его тронуло, как попутчица, идя с ним в ногу, по детски размахивает рукой в нитяной перчатке.

За углом, согнувшись в три погибели к хвосту побелевшей лошади, дремал привыкший ко всем непогодам Ванька. Он полупроснулся, когда его позвал седок и откинул медвежью полость, сваливши с нее снег.

От вьюги Мусоргский и девушка пригибались за тощую спину извозчика. Арфу они поставили в сани перед собой.

– Вам куда?
– спросил Мусоргский спутницу.

– Да пусть на Подъяческой на углу остановится.

Она смотрела перед собой, думая о чем-то, и тонконосое лицо, очерченное беловатым, косо бегущим снегом, было замкнутым, суровым. Обе руки она сунула, согревая, на грудь шубки, под узел платка.

– Вы, стало быть, арфянка, певица?

Девушка молча кивнула головой. Он знал, что по питерским трактирам, ресторациям второго разряда ходят уличные певицы с арфами. В остроносой девушке, обмотанной платком, в ее шляпке с поникшим тряпичным цветком, было что-то трогательное и смешное. Мусоргский с улыбкой сказал:

– Вы, может быть, вспомните все же, что пели в "Неаполе" перед тем, как выйти на улицу...

– Как выдти на улицу, - повторила она.
– Не помню. Всякое пела. Романцы разные, как полагается.

– А вот это не помните?

Он стал глухо напевать, но получилось что-то фальшивое, мертвое.

– Нет, не то... Ну, а какие романсы вы пели?

Девушка удивленно покосилась на него:

– Не помню. "Ах, обоими меня" или "Поцелуй горячей".

– Но это же вздор, вы не то пели...

– Почему вздор, чего пристали? Что полагается, то и пела. Не помню.

Она обиделась. Он понял, что ничего не узнает:

– Извините меня.

Арфа, залепленная снегом, качалась перед ними с дребезжанием.

– А как же так, вы, певица, а вашей арфы не бережете?

– Чего?

– Арфа, говорю, мокнет, хотя бы чехол.

– А эта, - и злобно усмехнулась.
– Чего ей делается, железной ... Пускай мокнет.

Она вдруг высвободила из-под платка руку, быстро стянула зубами перчатку, и ударила с силой по струнам:

– У-у, шкелет, - сказала с ненавистью девушка.

Арфа зазвенела так гулко, что возница обернулся, с шапки посыпало снег.

Мусоргский молча подал девушке упавшую перчатку. В перчатке еще не остыла теплота ее руки.

Она молчала всю дорогу. Наконец, девушка, вглядываясь в несущийся снег, сказала:

– Тут остановите, теперь я сама дойду ...

Она вышла из саней, отряхнула с шубки снег, и потянула к себе арфу:

– Благодарим вас, господин военный.

– Нет, ради Бога, - забеспокоился Мусоргский, - позвольте, я донесу арфу.

– Не надо, говорю, сама дойду.

Но он уже перекинул ремень арфы за плечо:

– Пойдемте, куда вам надо?

– Как хотите, - сумрачно согласилась она.
– Несите, когда хотите, нумер шестнадцать.

Улица была темной от падающего снега и от того, что метель погасила редкие фонари. Мусоргский слышал быстрое дыхание спутницы.

– А вы, поди, в полиции служите, - насмешливо и дерзко сказала она вдруг. Мусоргский удивился:

– Почему в полиции? Нет, я офицер.

– Офицер, - недоверчиво повторила она.
– Сразу видать, из полиции.

– Но откуда вы знаете полицейских? Девушка только усмехнулась презрительно. Из подворотни вышел человек в хорошей шубе и лисьей шапке:

– Аннушке-сударушке наше почтение с кисточкой, заждались, аж санки снегом занесло, сказывали будете в шесть ...

Арфянка оживилась, заговорила крикливо:

– Да я с хозяином в "Неаполе" разбранилась, вот и опоздала... Ей Богу, перейду петь в трактир на Мещанскую.

– А как же со мной в "Самарканд"? Обещались. Арфянка рассмеялась: