Бедный Авросимов

– Вот как?
– удивился граф, продолжая стоять на одной ноге и улыбаясь доброжелательно.
– Это похвально, сударь ты мой, похвально. А не произвел ли на тебя Пестель симпатии? Он ведь человек весьма умный... А?
– граф засмеялся, видя смятение в нашем герое.
– Он ведь многих умников соблазнил, не тебе чета. А?.. Каков он тебе показался?

Авросимову смех военного министра разрывал душу своей неопределенностью. Намекает ли на что? Или недоволен чем?..

– Жалко Пестеля, - вдруг сказал граф, перестав улыбаться.
– Хороший был командир. Что же его с толку сбило, как думаешь?

– Не знаю, ваше сиятельство, - пробормотал Авросимов, - должно, бес его обуял...

– Бес?
– рассердился граф.
– А небось встреться он с тобой месяц назад да посули он тебе рай земной, так ты за ним кинулся бы небось с радостью. А?

– Нет, ваше сиятельство, - сказал Авросимов, тайно мучаясь, - мне его посулы - пустое место. Я свой долг знаю. Мне его посулы...

– Ладно, ступай, - проворчал Татищев и ввалился в карету.

Авросимов вышел за ворота крепости, и Петербург померк. На Неве громоздился лед.

"Не зря матушка слезы лила, - удрученно подумал наш герой, прикрываясь от пронзительного морозного ветра, - что-то все вокруг меня совершается, а понять нельзя. Беда какая".

И в самом деле, милостивый государь, посудите сами: когда на вас, баловня тишины уездной и благорасположения окружающих, не обремененного государственными заботами и в простоте душевной помышляющего о маленьком своем счастье без всякого там тщеславия и прочих иных чудачеств, вдруг сваливается тяжесть, недоступная вашему разуму и душе; когда на протяжении целой недели вы погружаетесь в разгул чужих страстей, намеков, недомолвок, тонкостей таких, что не приведи господь; когда сам военный министр, а не какой-нибудь уездный дворянский предводитель вам вопросы задает и нагоняет тумана: когда на ваших глазах цареубийце кресло предлагают - ну как вам с вашим-то ясным взором, и простотой, и неискушенностью не ужаснуться да не впасть в меланхолию?

И так-то вот мучаясь, начинаете вы понимать, каково это быть у государственного кормила, чувствуя в сердце одно, а совершая другое, хотя все ради пользы отечества. И так это все тонко, хитро и недоступно, что греховными, а не просто смешными кажутся вам уездные ваши мечтания: мол, мне бы министром, я бы уж все поворотил наилучшим образом. Где уж там! И не зря, не зря ваша матушка слезы лила, предчувствуя - каково это в Петербурге не сладко в чинах ходить, коли нет на то Божьего изволения.

Так в расстроенных чувствах, в тревоге и в смятении шествовал наш герой по Васильевскому острову, но едва дошел до места, где Большой проспект смыкается с Первою линией, как словно из-под земли, из крутящегося снега и мрака вдруг вырвалась карета шестеркой и остановилась перегородив Авросимову дальнейший путь; и не успел он, как говорится, охнуть, из кареты показалось знакомое обрюзгшее лицо графа Татищева, и военный министр сказал, улыбнувшись одними губами:

– Что это, сударь мой, пешком топаешь, ровно мужик? Так и замерзнуть недолго. Ишь разыгралась, - и он поглядел на черное небо.
– А? Что скажешь?

– Не замерзну, ваше сиятельство, - широко разевая от страха рот, сказал Авросимов.
– Я мороза не боюсь.

– Молодой ты какой да рыжий да ничего не боишься, - сказал граф непонятно к чему.
– У тебя друзья-то тоже небось молодые? Тоже небось всё на свой лад переворотить намереваются? А?

– У меня здесь и друзей-то нету, - не в себе промолвил Авросимов, - упаси бог...

– Что ж так?
– усмехнулся военный министр.
– Без друзей и не решить ничего... Вот Пестель с друзьями новые законы вздумал издать, крестьян освободить. Резонно? Что скажешь?..

– Нельзя этого делать, - выдавил Авросимов, переставая хоть что-нибудь понимать.
– Нельзя... Так уж определено, что нельзя.

– Глуп ты, однако, - рассердился граф.
– В государственных вопросах должно рассуждать исходя из блага отечества, а для сего голову надо иметь... А у Пестеля государственная голова!
– почти крикнул он.
– И ты, сударь, пошел бы за ним, помани он тебя...

– Да нет же, ваше сиятельство, - почти плача, возразил наш герой.
– Вот уж нет...

Тут граф засмеялся:

– Эк тебя трясет. Уж не к девице какой пробирался? А?

– От внезапности встречи, ваше сиятельство...

– Врешь, - хмыкнул граф, - в женском обществе покоя ищешь... А к Пестелю, я замечаю, у тебя симпатии.... Размышляешь, что да как... Да?

– Никак нет, - выдохнул Авросимов с ужасом.

– А отчего же нет? Это даже странно. Вот ежели бы ты сказал, что, мол, симпатию имею, но подавляю, мол, я бы тебе поверил.

– Я государю привержен, - заплакал Авросимов.

– Государю, - передразнил граф.
– Государь есть идея. А в сердце у тебя что?

– Государь...

– Государь, - снова передразнил Татищев.
– А сам к женщине спешишь.

– Никак нет, - заторопился Авросимов, а сам подумал: "Да как же это нет, когда именно да?" - и вспомнил давешнюю незнакомку.

– Ну ладно, ступай, - сказал граф сердито и полез в карету, захлопнул дверцу, но тут же высунулся, протянул Авросимову руку.

– Возьми-ка вот.

– Что это?
– не понял наш герой.

– Возьми, возьми, - сказал граф по-простецки, но в то же время несколько таинственно, и что-то скользкое шлепнулось в подставленную Авросимовым ладонь.

– Благодарю покорно, ваше сиятельство, - пролепетал он, а сам подумал: "Уж не орден ли?"

Граф засмеялся. Кучер взмахнул кнутом. Экипаж скрылся.

Авросимов кинулся к ближайшему фонарю и раскрыл ладонь. Маленький красный бесенок с черными рожками стоял подбоченясь и глядел на него голубыми пронзительными глазами. Затем он вытянул вперед свою красную ручку и сказал, обращаясь неведомо к кому:

– Господа, не сочтите меня чрезмерно привередливым, но этакого подвоха от их сиятельства я никак не ждал-с...

Наш герой в ужасе тряхнул ладонь, сгреб снегу и потер руки. Наваждение исчезло.

Впрочем, и это бы ничего, но дома Ерофеич поведал, что в его, Авросимова, отсутствие наведывалась дама, барина спрашивала, ожидать отказалась, назвалась непонятно.

– Какая еще дама?
– простонал Авросимов, валясь в чем был на кровать.

– Знатная, - сказал Ерофеич.
– Два жеребца на месте не стоят.

Но образ прекрасной незнакомки померк в сознании Авросимова под тяжестью иных событий, померк, наподобие сумеречного Петербурга. Вертя на подушке голову, он пытался унять дрожь в челюстях и причитал: