Бедный маленький мир
Шрифт:
Виктор смотрел в окно, и взгляд его упирался в зеркальный небоскреб, который все в городе называли «Парус». Думал об Иванне, но одновременно и как бы параллельно о том, что Киев стал городом закрытой перспективы. Уже невозможно посмотреть вдаль и увидеть горизонт. Ну разве что на Подоле или на берегу Днепра. В центре же взгляд обязательно споткнется о какую-нибудь новостройку, в лучшем случае удачно вписанную, «привязанную» и стилизованную под общий вид архитектурного ансамбля. Клаустрофобия. А Иванна написала, что из ее окна видны луг и за ним озеро. По озеру плавают дикие серые уточки, а за озером – буковый лес. И он порадовался за нее, за ее удивительный и совершенно приватный пейзаж. Как бы там ни было, она ведь
Что-то ему показалось странным в ее письме. Виктор массировал крестец, смотрел на худого бодрого воробьишку на соседнем карнизе и думал, что же не так. Что-то там не так, чего-то в общей картине ему не хватает. И наконец понял. Там было и озеро, и лес, и гобелен. И те, кто «приходит» и «уходит». Но там не было Алексея. Совсем. Иванна ни словом не обмолвилась о нем.
Сколько себя помнила, Иванна всегда жила трудно. Трудность или, напротив, легкость проживания или, как более точно заметил Милан Кундера, бытия ведь далеко не всегда находится в прямой связи с достатком, состоянием здоровья, наличием или, наоборот, отсутствием жизненных драм. Так она размышляла, лежа вниз лицом на деревянных мостках, уходящих в озеро, и смотря на близкое дно, на буро-зеленые волосы Ундины – или это куст травы колышется в воде, все время закрывая ей обзор? На дне лежало что-то блестящее. Может, монетка? «Куст травы, – усмехнулась про себя Иванна, – это неправильно. Нельзя так говорить».
Все-то ей неправильно. Там, где другие понимали или думали, что понимали, она понимала не вполне. Ей все время нужно было думать, чтобы понять, поэтому, по своему внутреннему ощущению, она двигалась по жизни как-то стробоскопически, наталкиваясь на что-то и спотыкаясь, поминутно останавливалась и расширенными глазами смотрела в одну точку.
Но все-таки она и сейчас чувствовала ладонь на плече и плотный восходящий поток в стволе позвоночного столба и внезапное покалывание в ладонях и кончиках пальцев. И жжение нижних век, и скольжение морского горизонта – с таким звуком, который возникает, когда проводишь рукой по гладкому шелку.
И еще Иванна чувствовала вину.
Дины с Ромочкой больше нет, а она есть. Лешка исчез, и неизвестно, где он и жив ли, а она здесь, ни жива ни мертва, лежит на деревянных мостках над озером и смотрит в воду. И с неловким сложным чувством, со стыдом перед самой собой бесконечно прокручивает в голове одну и ту же картинку – она ищет Лешу дома, но в их временном черниговском доме комнат всего две, и ей сразустало ясно, что его нет. Похоже, прошлой ночью здесь и не ночевал. У нее дрожат руки, и она разбивает стеклянную колбу кофеварки, подбирает осколки и режет руку, ищет хоть какой-то след – записку какую-нибудь, а кровь из порезанной руки капает на пол, отмечая траекторию ее беспорядочного движения. Она останавливается и думает, чем можно перевязать руку. И перевязывает ее попавшейся на глаза черной Лешкиной банданой.
Все его вещи на месте.
Может быть, Леша вышел в магазин?
Телефон его не отвечает, и тогда она звонит Кролю. Профессор приветствует ее сонным голосом и сообщает, что расстался с Лешей в пятом часу утра после успешных «оперативно-розыскных мероприятий», и тот прямо направился домой – спать. А что случилось? Нет-нет, Василий Иванович, все хорошо, вот он уже звонит в дверь… Это она просто…
Хватит с нее Дины с Ромочкой – не хватало еще втягивать старика.
Мартовское солнце заливает комнату неожиданно горячим утренним светом – и Иванна задергивает шторы. И плачет, вытирая лицо намотанной на руку черной банданой. А после умывается холодной водой и идет на Вал.
На лавочке возле Спасского собора греются на солнышке две старушки – билетерша и ее подружка. Между ними на газетке лежат толстые ломти
батона, вареные яйца и несколько кружочков докторской колбасы.– Приятного аппетита, – говорит она им.
Старушки улыбаются ясными беззубыми улыбками, и билетерша сообщает надтреснутым тоненьким голосом:
– Мужа поминаем моего, Селиверстовича. Девять дней.
– Примите мои соболезнования, – говорит Иванна. – Царство небесное.
Бабушка-подружка протягивает ей желтое яичко и кусочек хлеба.
Так, с поминальной пищей в руках, она входит под своды Спасского собора и, чтобы перекреститься, перекладывает яйцо из правой руки в левую, забинтованную, но получается у нее неловко, и яйцо падает на каменный пол. Иванна наклоняется и поднимает его – яйцо треснуло. Она смотрит на тонкие трещины и вдруг понимает: там, в разломе, под полом церкви, ничего нет. А ведь за эти проклятые часы они и погибли – старый да малый. Дина и Ромуська.
Тяжело дыша, прижимая левой рукой к груди яйцо и хлеб, Иванна идет к разлому, ложится на каменный пол и опускает руку вниз и немного влево. Злосчастное яйцо снова выскальзывает, катится по краю разлома, как по краю блюдечка, и падает на дно, на темный шершавый фундамент седьмого века. И светится там как маленькое солнышко.
Пальцы нащупывают железную коробку.
Она сидит на краю разлома и смотрит на веселого осетра на крышке. Коробка перевязана крест-накрест синей изолентой. Иванна, положив на колени кусок хлеба, медленно разматывает изоленту и открывает коробку. Там лежит открытка в виде двойного красного сердечка. Внутри написано незнакомым почерком: «Самое время поговорить». И номер телефона.
«Мы не вступаем в переговоры с террористами», – ни с того ни с сего вспоминаются слова то ли Моше Даяна, то ли Бен Гуриона.
А если у них Лешка?
На улице, зайдя подальше в парк, за домик Кочубея, Иванна набирает номер и слышит голос, который еще в Ростове Великом записался ей в мозг, как звуковая дорожка.
– Здравствуйте, моя дорогая, – дружелюбно говорит ей голос. – Я очень рад, честное слово.
– Леша у тебя? – спрашивает она.
– Я больше не беру заложников, – откликается голос. – Я просто сразу убиваю. Но я, Иванна, честный человек, поэтому сообщаю: его убить мне не удалось. По какой-то, я еще не понял, по какой, причине. Но ничто не мешает мне повторить попытку. И у вас, душа моя, еще осталась пара-тройка близких людей.
– Сволочь, – бессильно роняет Иванна. – Что тебе от меня нужно? Деньги?
– Деньги, безусловно, – нежно говорит голос. – Все, абсолютно все деньги. Но не только. Мне нужен архив.
– Какой архив? – не понимает она.
– Архив Эккерта, – отвечает Ираклий. – Он его спрятал, и только вы знаете, где он. Деньги и архив. Вот в такой конфигурации.
Иванна молчит. Она впервые слышит о каком-то архиве, но это в данном случае не важно.
– Ничего ты не получишь, – говорит она Ираклию. – Можешь убить всех.
После чего нажимает на кнопку «отбой».
«Молодец!» – хором говорят ей Моше Даян с Бен Гурионом.
Она бросает телефон себе под ноги и старательно давит его подошвой кроссовки – долго, как какого-нибудь жука-вонючку с хитиновым панцирем. Панцирь хрустит и трещит, раскалывается, и сухие телефонные внутренности тускло блестят на асфальте.
В тот же вечер она улетает из Киева во Фрайбург. Но сначала заходит в Александровский костел, опускается на красный бархатный подколенник и долго смотрит на Деву Марию, утопающую по пояс в живых белых розах и лилиях. В храме еще светлее, чем на солнечной Костельной улице, и носятся дети, которые пришли на занятия по катехизации, – с разноцветными рюкзачками, яркие и шумные. Молодой священник широким жестом как-то сгребает их всех и ведет в класс. Проходя мимо, оглядывается через плечо на Иванну и кивает ей, как будто они знакомы. Улыбается.