Бедный негр
Шрифт:
— Да, да, и чтоб раз и навсегда сбросить с себя треклятое ярмо. Кончилась наша каторжная работенка, чтоб ей пусто было.
— Мы теперь свободные, манито!
И толпа негров разбрелась, растеклась по дорогам и полям; отовсюду только неслось:
— Айро! Айро! Мы свободны!
Асьенды остались без рабочих рук, плантации заросли бурьяном, на землю падали гнилые початки кукурузы, тишиной наполнились поля и нивы, а в городках и селениях день и ночь напролет гудели барабаны.
Бум, бум, бум… неслось по Барловенто и по берегам Майи, где негр уже больше не собирал какао, по долинам Арагуа и дель-Туя, где негр уже не сажал сахарный тростник…
—
Однако барабаны вскоре умолкли. Придя в себя после шумного веселья, негры вдруг познали всю горечь действительности: у них не было пищи, они были разуты и раздеты, без крова, одни-одинешеньки под открытым небом, — ведь знаменитый декрет объявлял только: ты свободен!
Свободные от рождения негры встретили вновь освобожденных соплеменников недовольством и презрением, и наиболее разумные негры сказали:
— Нас пригласили на праздник, но нам не оставили места.
И те, что привыкли трудиться в поте лица своего, те, что не умели сидеть сложа руки, увидев себя свободными, впали в отчаяние. Они нигде не находили применения своим силам, и тогда они снова отправились в бывшие асьенды к старым своим хозяевам и заявили им: дон такой-то, сжальтесь надо мной. Помутился мой разум, и взбрело мне в башку, будто теперь окончилась вся моя работа и что всю жизнь наперед я буду плясать под барабан. Но вот я опять перед вами и прошу вас, дайте мне обратно мою тагуару и цапку. Как доселе…
Но непреклонные помещики-землевладельцы отвечали неграм, что они предпочитают видеть, как гниют и пропадают плоды, выросшие на их земле, но ни за что на свете не согласятся принять в качестве свободного поденщика того, кто недавно был их рабом.
И пошли бродить по дорогам караваны нищих; в придорожных канавах стали находить убитых голодом негров, а самые храбрые из них уходили в горы и леса, где становились ворами и грабителями.
В Ла-Фундасьон, снова с тагуарой в руках, вздыхал и жаловался Росо Коромото:
— Вот до чего доигрался, манито, барабан освобожденья! И так славно все началось!.. А теперь все как доселе…
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
I
Он вошел, глядя поверх своих очков, словно девять лет, прошедшие с их последней встречи, были несколькими минутами, словно он ничего не знал о страшном недуге, схватившем его племянника своей жестокой лапой. Как всегда не здороваясь, он остановился перед Сесилио и, протянув ему переплетенную в пергамент, изъеденную молью книгу, спросил:
— Знаешь эту книгу?
Сесилио-младший взял в руки книгу и, открыв титульный лист, пробормотал:
— Эразм. Собеседованья. — И тут же, не поднимая глаз от пожелтевшего листа, насмешливо добавил: — А в ней нет похвалы глупости?
— Это ни к чему, — прервала их появившаяся в дверях Луисана. — Глупость уже давно здесь, живая и тепленькая, то и дело порождающая сама себя.
— Хе-хе-хе, — засмеялся Сесилио-старший, и на его постаревшем лице обозначилось еще несколько морщинок. Он продолжал свой допрос:
— Ты видишь, какое это издание?
— Ценнейшее, — ответил Сесилио-младший, внимательно рассматривавший переплет книги. — Где ты достал?
—
Там, где творят вот такие вещички, — отвечал ученый лиценциат, извлекая из кармана коробочку, выточенную из тыквы.— А что это такое?
— Тыквочка с кураре. [36]
— Эразм и кураре в одном и том же месте! — вскричал Сесилио-младший, поднимая в одной руке тыковку, а в другой держа книгу.
— Почему это тебя так удивляет? Разве теолог из Роттердама не проповедует терпение? И разве индейский яд не парализует чувства? А что такое терпение, как не паралич разума?
36
Кураре — черное смолистое вещество, добываемое из сока тропического растения. Кураре — быстродействующий смертельный яд. Индейцы Южной Америки смазывают им стрелы.
— Ну, хорошо, хорошо. Вот так вместе ты их и нашел?
— Да, как видишь.
— Так ты был у индейцев?
— Хе-хе-хе!
— А, понимаю, томик Эразма оставил у них какой-нибудь ученый-миссионер.
— Нет, я тебе сейчас все объясню.
Но Сесилио-младший уже не слушал дядю, он открыл крышку тыковки и понюхал лежавшую в ней черную вязкую мазь.
— Можешь попробовать. Он горький, но совершенно безвреден, если его принимать вовнутрь. Но стоит только ввести его в кровь, и тогда тебе уже не нужно будет перечитывать Эразма, ибо ты навеки обретешь терпение.
Сесилио-младший поднял глаза на дядю. Тот молча выдержал его взгляд, рассматривая племянника поверх очков. Младший тезка, казалось, понял старшего, но тот поспешил разуверить его:
— Я думаю, ты еще не раз перечитаешь Эразма.
Тут к ним подошла Луисана и, взяв из рук Сесилио тыквочку, унесла ее к себе.
Сесилио с тихой улыбкой ответил на последние слова лиценциата:
— Я теперь мало читаю, так как пишу. Пишу книгу, которая, быть может, окажется полезной.
— Ты пишешь? — в изумлении спросил дядя. — С какой целью?! Неужели тебя не пугает, что nihil novum sub sole [37] .
37
Нет ничего нового под солнцем (лат.).
И, увидев, как племянник снова молча, улыбнулся, вертя в руках старинную книгу, Сесилио-старший добавил:
— Что касается меня, то я каждый день просыпаюсь с одной и той же фразой на устах. И я очень прошу тебя в свое время начертать ее на моем могильном камне. У меня уже сейчас такое чувство, будто на меня навалили могильную плиту. И, хотя я еще не протянул ноги и, встав поутру с постели, начинаю ходить, я в любую минуту готов отойти в вечность. Да и в самом деле, стоит ли жить в мире, где все уже сказано?
Сесилио-младший понял, что дядя, видя его стоящим одной ногой в могиле, не мог иначе говорить о жизни и смерти. И, не желая, чтобы лиценциат принял его молчание как знак согласия с его мыслями, он сказал:
— Но может, я еще не все сделал в жизни, что надо.
На это лиценциат незамедлительно возразил:
— Дела! Дела! И это говоришь ты, который, как божественный Платон, признаешь, что единственное живое в мире — это мысль! Откуда у тебя такая забота о бренных делах? Оставь их на долю дурням! Я поклоняюсь лишь созидателям!