Бедный негр

И уж совсем непостижимо, как мог продолжить их старый Питирри:

Христиане не погибли, псам языческой земли у источника Монтибля пораженье нанесли. Там узнали, что придется им с Галафой воевать, — надо рыцарям источник у язычников отнять! Дардерин с оруженосцем Нормандией — против банд злых язычников, а с ними сам бесстрашный…

Но теперь лишь Коромото в силах закончить строфу; и он делает это хвастливо и высокомерно:

… дон Роланд! [32]

— Ага! — вскрикивают жители Ла-Фундасьон-де-Арриба после каждой строфы, произнесенной Коромото. Так же поступают сторонники Питирри, когда их любимец заканчивает свою строфу. Так прославляют подвиги Двенадцати пэров народные сказители, соединяя чужие стихи со своими, сочиненными тут же на месте; подобно подлинным средневековым трубадурам, они мешают воедино и остроты и глупости, которые приходят им на язык, состязаются до тех пор, пока у них совсем не пересыхают глотки, но так и не осилив друг друга. Наконец они умолкают, Коромото мрачно нахмурившись, Питирри улыбающийся и довольный, что его противник не добился успеха. И тогда снова под крики: «Айро! Айро!» — все начинают петь фулии.

32

Фьерабрас, Оливерос, Галаф, Дардерин, Роланд — герои старинных испанских романсов, в которых воспеваются подвиги средневековых рыцарей.

Увлекаемые водоворотом бешеной музыки, летят в поднебесье куплеты, охриплым придыханием распаленного быка рокочет фурруко, и на черных, лоснящихся от пота лицах певцов сверкают белки глаз, в исступленном восторге устремленные на майский крест.

Зло насупившись, то и дело сплевывая сквозь зубы, Хуан Коромото лихорадочно вспоминал самое трудное и замысловатое десятистишие, чтобы наконец сразить своего противника, который ехидно усмехался, исподтишка поглядывая на него, словно говоря, что на любой стих в запасе у него уже имелся готовый ответ.

— А ну-ка! — снова выкрикнул Хуан Коромото, и счастливая улыбка озарила его лицо.

— Сейчас он тебе задаст! — закричали приверженцы Коромото. — Держись, Питирри!

И молодой трубадур, уставившись на майский крест, звонким голосом запел:

Не вольготно ль рыбе в море? А она себе, заметь, попадает прямо в сеть, прямо в сеть, себе на горе! Бьется рыбина в сетях, но прорвать не может сети, потому — всего пустяк ей осталось жить на свете! Бьется, выпутаться силясь, но напрасен этот труд: души, что на свет явились, все когда-нибудь…

Последовала обычная в таких случаях пауза, и вместе с хором голосов Коромото насмешливо заканчивает:

…помрут!

И, не поворачивая головы, он небрежно бросает своему сопернику:

— Вот в таком духе, старик.

— Ну что ж, — отвечает Питирри. — Послушай и ты:

Вижу, валится стена славного Иерусалима… Труд людской — мгновенней дыма, наша мудрость — непрочна! Оттого я не опешу завалить свой угол сором: небеса пытая взором, путь свой дольний завершу! Шар земной меня везет, не кричу ему: «Постой-ка! …И земля и небосвод — очень хрупкая… …постройка!»

— Здорово сказано! — кричат довольные сторонники Питирри.

Но Сесилио уже не слушал, как ответил Хуан Коромото. Ведь это он сам когда-то декламировал рабам знаменитые стихи Кальдерона, сам заронил в благодатную народную почву это драгоценное поэтическое зерно, которое дало такие нежные всходы среди, казалось бы, столь грубого бурьяна. И сейчас Сесилио испытал бы необыкновенное удовлетворение — такое же, какое он испытывал, слушая рыцарские романсы, перекочевавшие в деревенские куплеты, — если бы первые стихи, прочитанные Коромото, не навеяли на него, всецело поглощенного своим несчастьем, печальные воспоминания о других стихах, которые произносит Сехизмундо. О, как они подходили к его состоянию! Они даже чуть было не сорвались с его уст:

Торопить хочу я небо, раз оно со мной так грозно…

Еще долгое время состязались Коромото и Питирри, импровизируя стихи на печальную тему, предложенную первым сказителем. Хосе Тринидад, видя, что разгоряченные трубадуры готовы сцепиться в рукопашной схватке, приказал снова запеть фулии, но Коромото, словно не слыша приказа, продолжал декламировать,

Пусть весьма учтивы бабы, все изменщицы как есть! Я хочу одно привесть доказательство хотя бы: стыд и срам забыла Ева и ввела Адама в грех. Но за то уж без помех поднялось Познанья древо! Хоть и зелен, хоть и густ, все равно — засохнет… …куст!

Педро Мигель, заметив, как ему показалось, насмешливую улыбку Луисаны, больше не смотрел в ту сторону, где сидели молодые хозяева. Теперь, услышав куплет Коромото, который явно не мог ей понравиться, он, вызывающе улыбнувшись, обернулся.

Но кресла, на которых они недавно сидели, были пусты. Педро Мигель, смахнув с губ ненужную улыбку, пробормотал:

— Ну и слава богу, что ушли эти воображалы.

Однако он почему-то сразу потерял всякий интерес к празднеству и вскоре уже сам шагал по дороге домой.

По другой дороге, ведущей к Большому дому, шел Сесилио, разглядывая безбрежное звездное небо и вполголоса взволнованно декламируя пришедший ему в голову романс:

Полночь бьет, душа в унынье, петухам вольно кричать… Из-за Клары, Клараниньи светлый граф не может спать! Граф, бессонницею мучась, бродит — Клара неверна! Жалко графа — только участь, участь графа решена…

— Какая прелесть! — воскликнула Луисана, крепко сжимая локоть брата. — Прочитай его весь.

— Весь я уже не помню, — отвечал Сесилио. Помню только начало.

И, немного помолчав, добавил:

— А вот другой, который тоже на эту тему, я помню целиком:

Месяц май, счастливый месяц, месяц май — пора любви! В мае жаворонка песне отвечают соловьи! Все влюбленные ночами бродят парами вдоль стен, только я один в печали, угодил в сладчайший плен… Нет ни ночи мне, ни дня — извела любовь меня.

— Этот мне не нравится, — сказала Луисана, — уж слишком грустный, прямо можно впасть в тоску.

Сесилио понимающе улыбнулся и вновь устремил взор в бездонное небо, где уже клонился набок Южный Крест:

Полночь бьет, душа в унынье, петухам вольно кричать…

IV

Что с тобой, Педро Мигель?

Комната, где Педро Мигель жил в доме тетки, была ничуть не больше этой, в ранчо Эль-Матахэй, куда он вернулся спустя шесть лет после вынужденного отсутствия, и все же он нашел, что она стала много меньше, особенно низким казался потолок.