Бедный негр

Немало прогулок совершила Луисана по просекам и тропинкам асьенды вместе со своим чудаковатым дядей, но еще ни одна из них не запечатлелась в ее памяти так, как совершенная в то утро. Полученные Луисаной письма всколыхнули затаенные в тайниках ее души нежные чувства; вот почему так запечатлелась в ее памяти эта двухчасовая прогулка, во время которой могла неожиданно решиться ее судьба.

До тех пор она не жила для себя (не только в годы, посвященные уходу за больным братом, но и вообще на протяжении всей жизни), она была семейной сестрой милосердия — Солью Семьи. Но теперь все ее существо переполняла неизбывная нежность, она желала жить только для себя, и ради себя. Луисана чувствовала прилив жизнерадостных сил, она словно помолодела, вновь стала резвой, проказливой девочкой, обуреваемой ребяческими желаниями, ей хотелось бегать, скакать, лазать по деревьям и взбираться на скалы, безудержно смеяться, петь, звонко кричать среди безмолвия диких просторов, прислушиваясь к далекому эхо, и болтать, без умолку болтать все, что ни придет, на ум.

И немало способствовал этому веселый, никогда не унывающий дядюшка, с которым она отправилась на прогулку. Углубившись в плантации какао, подальше от проезжих дорог и тропинок, они добрались до уединенного места, где царили безмолвие и тишина, где зеленоватый свет, льющийся сквозь густую перевязь листвы, растворялся в воздухе, окрашенном багрянцем опавших листьев, ковром устилавших эту дикую чащобу.

Среди зарослей покоился огромный камень, обросший мхом и лишайником, на который ловко вскарабкалась Луисана. Распустив растрепавшиеся от быстрого бега волосы, Луисана встряхнула головой и, вскинув вверх руки, огласила лес безудержно радостным криком. Прекрасны были ее распущенные волосы и обнаженные, воздетые к небу белые руки, озаренные золотистым ореолом солнечных лучей: то был символ возрожденной плоти — плоти, отрекшейся от самопожертвования.

Луисана растянулась на траве, глубоко, полной грудью, вдыхая прозрачный воздух. Сесилио-старший, уперев руки в бока, с трудом переводил дыхание; не в силах отдышаться после бега, он стоял запрокинув голову, без своих неизменных очков на кончике носа, — он снял их заранее, заявив, что притворству и фальши не место в столь радостный для сестры милосердия день.

Некоторое время они молчали, наслаждаясь лесной прохладой, и вдруг Луисана тихо прошептала:

— Дядя!

— Что? — ответил он, обернувшись.

— Какой ты замечательный, дядя Сесилио!

— Полно! Уж не хочешь ли ты отплатить мне за то, что я восторгался тобой?

Луисана бормотала эти слова вполголоса, словно в забытьи, закрыв глаза; на безмятежно счастливом лице ее играли лесные краски. Сесилио-старший молча созерцал Луисану и вдруг, словно что-то вспомнив, достал из своих набитых бумагой карманов альбом для рисования, который вечно таскал с собой, и принялся делать набросок с натуры.

— Дядя! — томно повторила мечтательница. — Что ты делаешь, почему ты молчишь?

— Рисую. Не двигайся! Воспроизвожу то, что никогда не видел и тем не менее прекрасно знаю.

— Как это может быть?

— Я сам себе не могу объяснить. Да я и не мог видеть это, ведь у меня только одна жизнь! Я не присутствовал при варварских религиозных обрядах наших предков и не мог видеть девственницу, простертую у алтаря кровожадного божества, и, однако, теперь я будто все это припоминаю.

— А!..

— Вот так она и лежала, как я рисую, и изумрудный свет озарял ее безмятежное лицо… Пожалуй! Правда, эту прозелень нельзя передать карандашом на бумаге, но свет должен отражать весь драматизм.

И, переходя на шутливый тон развеселого художника, он заключил свое патетическое вступление:

— Неистовый фанатик, принесший в жерву деву, растрепал ее волосы, и они опутали жертвенный камень, подобно тому как вечная ночь окутает нашу грешную Землю, когда погаснет Солнце!.. Ага! Вот это под силу карандашу, правда волосы не настолько густы и длинны, чтобы покрыть весь камень… Вот так! Грудь ее поднималась до поднебесья и опускалась до недр Земли и была подобна луку жизни, испускающему стрелу смерти.

— Ой! Зачем же ты тогда рисуешь женщину с такими редкими волосами!

— Ну что касается волос, так это жалкий домысел плохого художника… У моей девы прекрасные волосы, и каждый волосок ее стоит целой жизни. Ага!.. Вот еще черточка… Да, да!.. Кажется, мы остановились на том, что грудь ее вздымалась и опускалась…

— Но на бумаге этого не получится.

— Твое дело молчать и дышать. И сама увидишь, как все получится. Так! С грудью мы уже покончили. Теперь можешь болтать все, что угодно, мы переходим к лицу, а слова только оживляют его.

— А как будет называться твой рисунок?

— Верно! Это очень важный вопрос, как назвать свое произведение. Как это у Орбанехи… И на гранитном алтаре мои глаза прочли:

Amor ch’a nullo amato amar perdona [42]

— Разве это стихи не из Дантова «Ада»?

— Именно. Там они страдали, бедняжки, но я их вернул к жизни. Ведь сегодня день радости и восторга. В такой день Иисус Христос вывел из лона Авраама праведников, которые там страдали. Прекрасный символ, девочка! Не шевелись! Мертвый Христос возвращается в лоно Авраама, ибо Авраам — это жизнь, великая река, что бежит, петляя, то вперед, то вновь возвращаясь назад, но всегда в неудержимом порыве к безбрежности вечно грядущего. Вслушайся хорошенько в эти три «а», которые словно растут и ширятся: Авраам! Это единая буква, первая в алфавите, открытая, полная гласная! Спокойно! Спокойно, не двигайся! Первая «а» открывает первый слог словно легкое дыхание. Это сама жизнь, что стремится вперед. Во втором слоге ее сопровождает буква «р», сообщающая о каком-то разрыве, провале. Вррр! Это разверзающаяся бездна хаоса! В третьем же слоге, оторвавшись от предыдущего звука и увлекаемся буквой «м», гласная жизни «а» удлиняется до бесконечности. Послушай! Ав-ра-аа-ам!.. Великая река любви, наполняющая Землю человеческим родом!.. Ну что ты скажешь?.. О, слова, слова! Надо научиться слушать и понимать их, ибо они суть заклинания таинств мира. Надо вновь придать им ту свежесть, которой лишило их презренное повседневное употребление.

42

Любовь, любить велящая любимым (итал.).

— Дядя Сесилио!

— Что? Ты устала? Я сейчас закончу.

— Почему ты не позволил свободно течь твоей реке любви?.. Ответь мне. Почему ты задержался на первом повороте этой реки жизни?

— О моя девочка! Твои вопросы становятся опасными.

— Ах, дядя Сесилио! Этой девочке уже тридцать лет.

— Ложь, ложь! Не надо преувеличивать. Еще не исполнилось.

— Но осталось совсем недолго…

— А, так осталось недолго…

— В этом-то и весь ужас. Лет-то мне уже много, а я еще ничего не испытала. Ничего!

— Что ты подразумеваешь под словом «ничего»!

— Восторги сестры милосердия, как ты сам сказал… Какой ты замечательный, дядя Сесилио!

— Полно, полно! Ты что же, еще раз платишь за старое или хочешь отплатить за рисунок?

Луисана мечтательно отвечала:

— И за это, и за многое другое! Все это будет твоим творением, дядя Сесилио! Ты знаешь, когда ты его создал?

— Гм!

— Сесилио-младший всегда говорит: от Сесилио-старшего надо брать то, что у него на уме, а не то, что на языке. И это именно так.

— Все! Мазня моя окончена. Можешь слезать с камня, когда захочешь.

И, вырвав из альбома лист, лиценциат разорвал его на клочки и развеял по ветру.

Луисана продолжала лежать. Сладостная нега, охватившая ее после радостной прогулки по лесу, приятная истома, разлившаяся по всему телу, — она лежала на спине, примостив голову на уступе камня, — странные слова, услышанные от дяди, — все это переполняло ее душу неизъяснимо чудесным экстазом. И в те мгновения, когда она теряла понятие об окружающей ее действительности, сердце ее захлестывала неудержимая волна нежности, которая овладевала всем ее существом; откатываясь, эта волна оставляла после себя лучезарное мерцание, какое-то смутное, неопределенное желание, которое словно исходило от кого-то другого, а не от нее самой.