Бедолаги

К ним обратились двое мальчишек лет десяти:

— Сигаретки не найдется?

Тот, который поменьше, поигрывал мячиком для гольфа. Алекса пошла вперед, потянув Изабель за собой.

— Нет, у нас нету сигарет! — крикнула Изабель через плечо и в последний миг увернулась от мячика.

— Эй вы, засранки!

Алекса фурией бросилась за ними вслед, но ей мешала сумка с камерой, и мальчишкам удалось убежать.

— Что с тобой? Хотела им огоньку предложить? — напустилась она на Изабель, а та растерянно улыбалась.

— Ничего, — ответила она. — Со мной, кажется, все в порядке. — Поискала на земле мячик, подняла. — Смотри, на нем нарисовано сердечко.

Она бы с удовольствием показала Якобу фотографии, но не решалась. С Алексой про это не поговоришь, для Алексы это просто фотографии, каких она наснимала множество. Все было просто и ясно, но так, будто натянули проволоку: вот споткнешься и окажешься в другой жизни, в той жизни, где Изабель спит с Алексой, а не с Якобом. В Алексу она не влюблена, теперь уже нет. Но фотографии хранит в коробке под кроватью как талисман.

— А что же Андраш? — Алекса дергала замок сумки.

— Афиша для русского танцевального ансамбля, новое литературное кафе, магазин кофе где-то в Целендорфе. Петер получил заказ от «Штаттауто», для одной фирмы делаем визитки и почтовую бумагу.

— Так ты не бросишь работу, когда выйдешь замуж?

Об этом она и собиралась сказать Алексе, если бы они оказались за столиком в «Цагато» и в сотый раз прочитали надпись: «Не ставьте ноги на батареи отопления», оказались в таком же историческом для них месте, как Бергманштрассе, где им и меню не нужно, «спагетти арабиата» и «спагетти парадизо», отец с сыном за стойкой, на стене фотографии велосипедных и автомобильных гонок. Изабель собиралась сообщить Алексе новость, хотя для нее самой вовсе и не новость, а один из тех фактов, что годами ждут возможности свершиться, а потом кажутся естественными, как воздух. Так однажды Изабель поняла, что вся ее учеба — комедия и что родителей она будет навещать только на Рождество. Так однажды она увидела, что ее родительский дом — картонка из-под обуви, серая и допотопная картонка, до смешного не подходящая в качестве сцены для драмы и несчастья, и когда она представляла, как мать ежедневно сидит у рояля и часами играет гаммы, то мечта матери стать пианисткой казалась ей с самого начала обреченной на провал, как и материнская болезнь, — будто бы опухоль, а на деле жалкое малое пятнышко внутри унылой коробки, зато гордость родителей. «Мне нравится лицо Якоба», — собиралась сказать Изабель, и что она вообще его любит, но Алекса явно была озабочена саксофонистом и Кларой, поэтому сначала Изабель выпалила новость про свадьбу, однако Алекса этим не сильно заинтересовалась.

— Ну, о чем задумалась? — Алекса мягко подтолкнула Изабель. — Пойдем в «Цагато»?

Остановилась, приобняла Изабель и легко поцеловала ее в губы, а та улыбнулась. Она ведь любит Якоба и будет с ним счастлива, и Алекса тоже считает его славным.

— Где же твои новые туфли? — хмыкнула Алекса, указывая на старые кроссовки.

— Я все еще кашляю, — огорченно сообщил Якоб неделю спустя, ты не заснешь.

— Ничего, — ответила Изабель, — я посплю днем, я могу днем зайти домой и часок поспать.

— Вот переедем, и надо будет купить мебель, — сказал он.

— В худшем случае поедем в магазин «Икея» и через час либо вообще откажемся от мебели, либо за пять минут все подберем.

— Кое-что досталось мне от дедушки с бабушкой, если тебя не смущает жизнь среди старой мебели.

— Хочу, чтобы у меня был большой чертежный стол. Светлая комната и большой чертежный стол, остальное не важно, — ответила Изабель.

— Мы можем переехать в квартиру на Вартбургштрассе, четырехкомнатную, на пятом этаже, с балконом.

Они сидели на кухне у Изабель, и Якоб рассматривал выкрашенный светлой краской коридор, ведущий в гостиную, ковер цвета беж на полу в коридоре, белый маленький диванчик, стол, три стула. Про Вартбургштрассе ему говорил Шрайбер. Про квартиру, которую Роберт почти купил, и договор у нотариуса, друга Шрайбера, и цена хорошая, — а потом добавил с коварной усмешкой: «Вы же видели родителей, квартира в Берлине им не нужна».

— Я оформил бы ее на тебя, если не возражаешь, — продолжил Якоб, — тогда у тебя и тут будет свой уголок, если в будущем году мы поедем вместе в Лондон. Мне бы очень хотелось, чтобы ты поехала.

— А зачем покупать для меня квартиру? — Квартиру для нас, — уточнил Якоб. — Я имею в виду, если мы поженимся, то для нас, да? А если нет, мне квартиры не надо. Будешь там работать, там есть комната с эркером, на южную сторону. Не хватает только чертежного стола.

И подумал: «А потом мы переедем в Лондон».

Изабель встала и пошла в ванную.

Синий лекарь, — объявила она, вернувшись на кухню и держа в руке банку синего цвета с зеленой крышечкой.

— А это зачем?

— Затем, чтобы натереть грудь и во сне вдыхать пары.

— Ты тоже никогда не помнишь, что видел во сне? — спросила она наутро.

Якоб кивнул. И взял Изабель за руку, протянутую со всей готовностью.

Вставая, он отметил, что Изабель выпустила его руку легко, без сожаления. Они ведь снова могли лечь в постель, снова быть вместе, пока не разомкнутся их разгоряченные, их удовлетворенные тела. «Она теперь всегда в пределах досягаемости», — подумалось Якобу.

— Может, и нет никаких снов, — ответил он. — Может, это лишь смутные образы, вроде воспоминаний о том, чего не помнишь?

Выражение ее лица было каким-то взволнованным, испытующим, ему не знакомым.

10

Трое мужчин стояли все на том же углу, где начинался переулок с пестрыми домиками, двое в куртках, третий в жилете поверх водолазки, и держались так, будто они в стороне, будто никому не мешают, вежливо, чертовски сдержанно, и Джим всякий раз злился. Сунет руки в карманы, осмотрится, что-то промычит и идет дальше. Нет повода злиться. Те трое заняты беседой, головы не поднимут и тихо, вежливо переговариваются на одном из этих проклятых языков, будто имеют право говорить непонятно посреди улицы, не у себя дома.

«Пис кебз» — так называется служба такси в соседнем доме, может, они оттуда. На вид пивная, пивнушка только для них, для черных, размалеванная красным, с огромной стойкой, несколько стульев и телевизор внутри. «Соки, воды, а еще, ясное дело, чай», — подумал Джим. Тут запросто может быть и вонючий религиозный клуб типа «Братство Иисуса» или «Пис кебз», а скорее «Мохаммед, общество черных мусульман», но они же никому не мешают, они же такие мирные, они такие вежливо-любезные, ничего общего с гнилой публикой, с наркотой, те ведь в основном белые, нет? Или с мелкими ворюгами вроде него самого. А сами чистые, в жилете, в наглаженных штанах.

Джим шел медленно, чтобы наблюдать за помещением рядом, с его плохо освещенными клетушками, фанерой, что-то от чего-то отделявшей, неясно что, с единственным стулом, на котором сейчас сидел ребенок. Он остановился, вытащил пачку сигарет из кармана джинсов и закурил, все равно ничего не происходит, совершенно ничего, мирная сцена, волк и ягненок, точнее, агнцы. Вот появилась и женщина, сунула голову в дверь, им не замеченную, громко рассмеялась, сверкая белыми зубами, и ребенок бросился к ней, в ее объятия.