Бегуны
Шрифт:
Ах, до чего же приятно влиться в постепенно нагревающуюся толпу людей. От пальто и дубленок пахнет чужими домами: подсолнечным маслом, стиральным порошком, сладкими духами. Аннушка проходит через турникет и погружается в первую волну. На сей раз она оказывается на Калининской линии. Стоит на перроне, чувствуя, как подходящий поезд толкает перед собой теплый подземный воздух. Двери открываются, и вот Аннушка уже внутри, сдавленная телами, даже нет нужды цепляться за поручень. На поворотах она поддается движению поезда, колышется, словно травинка среди трав, колосок среди колосьев. На следующей станции входят еще люди, хотя уже не осталось ни миллиметра свободного пространства. Аннушка прикрывает глаза: такое ощущение, будто ее укачивают, нежно обнимают со всех сторон и баюкают успокаивающе добрые руки. Вдруг на какой-то остановке почти все выходят, и теперь приходится удерживать равновесие самостоятельно.
Когда ближе к конечной вагон почти совсем пустеет, Аннушка находит газету, Сперва смотрит
Какая-то эта газета неправильная, наверное фальшивая, поддельная. Каждая прочитанная фраза причиняет невыносимую боль. Аннушкины глаза наполняются слезами, и крупные капли начинают падать на газету. Плохая бумага тут же впитывает их, словно промокашка.
Там, где метро выходит на поверхность, Аннушка приникает к окну и смотрит. Город пепельного цвета, всех оттенков, от грязно-белого до черного. Он состоит из прямоугольников и фигур неправильной формы, из квадратов и пучков прямых линий. Аннушка провожает глазами высоковольтные провода и кабельные сети, потом переводит взгляд на крыши и считает антенны. Закрывает глаза. А когда открывает, оказывается, что мир уже не там, где прежде. Почти в сумерках Аннушка, в очередной раз оказавшись в знакомом месте, видит, как низкое солнце на мгновение, на несколько секунд пробивается из-за белых клубов туч и освещает дома красным заревом — только верхушки, верхние этажи, кажется, будто вспыхивают гигантские факелы.
Потом Аннушка сидит на скамейке на перроне под большой рекламой. Съедает остатки завтрака. Моется в туалете и возвращается. Сейчас начнется час пик. Те, кто утром ехал туда, теперь поедет обратно. Остановившийся перед Аннушкой поезд ярко освещен и почти пуст. В вагоне только один человек — тот мужчина в кепке. Он стоит, вытянувшись как струна. Когда поезд тронется, мужчину слегка качнет, потом он исчезнет, поглощенный черной пастью подземелья.
— Я куплю тебе булку, — говорит Аннушка закутанной, и та на миг снова замирает, перестает раскачиваться, словно только в неподвижности способна переваривать услышанное. В следующую минуту она уже направляется к киоскам.
Женщины едят, прислонившись к задней стенке киоска, но прежде закутанная несколько раз крестится и кланяется.
Аннушка спрашивает ее о людях, которые молча сидели вчера в котельной, и женщина снова цепенеет, на сей раз с куском булки во рту. Произносит какую-то бессмысленную фразу, вроде «Как это?». А потом бросает зло:
— Да отстань ты от меня!
И уходит. До часу ночи Аннушка ездит на метро, потом, когда его закрывают и церберши выгоняют людей на улицу, кружит вокруг того места, где — как ей кажется — был вход в теплую котельную, но ничего не находит. Тогда она идет на вокзал и там, выгребая оставшиеся копейки, коротает ночь за чаем и борщом в одноразовой посуде, из последних сил упираясь локтями в ламинированную столешницу.
Едва заслышав, как со скрежетом открывается решетка, Аннушка покупает в автомате билет и спускается в метро. Смотрится в окно вагона и замечает, что волосы стали жирными, от прически не осталось и следа и другие пассажиры стараются держаться от нее подальше. Порой у Аннушки мелькает мысль: вдруг она столкнется с кем-нибудь из знакомых? — хотя по этой линии они обычно не ездят, но лучше сесть в углу, у стенки. Впрочем, какие у нее знакомые? Почтальонша, продавщица из магазина на первом этаже, сосед из квартиры напротив, Аннушка даже имен их не знает. Ей хочется закрыть лицо как закутанная, в сущности, это неплохая мысль — прикрыть глаза, чтобы и видеть поменьше, и самой быть понезаметнее. Аннушку толкают, но человеческие прикосновения ей даже приятны. Рядом садится пожилая женщина, вынимает из пакета яблоко и с улыбкой подает ей. Когда на станции «Парк культуры» Аннушка останавливается перед киоском с пирожками, молодой коротко стриженный парень покупает ей несколько штук. Она догадывается, что выглядит не лучшим образом. Благодарит, не отказывается, хотя деньги еще есть. На глазах у Аннушки происходят разные сцены: милиционеры хватают какого-то человека в кожаной куртке. Громко переругиваются супруги, оба пьяные. Молоденькая девушка, почти подросток, садится в поезд на «Черкизовской» и, всхлипывая, твердит: «Мама, мама», и никто не решается к ней подойти, а потом уже поздно, потому что на «Комсомольской» девушка выходит. Аннушка видит, как кто-то убегает, расталкивая пассажиров, — низкорослый смуглый мужчина, — но толпа на ступеньках слишком плотная, и двое настигают его, хватают, выкручивая руки. Какая-то женщина со слезами кричит, что ее обокрали — всё, всё украли! — ее голос отдаляется, затихает и наконец умолкает. И дважды в этот день Аннушка видит старика с прямой спиной и отсутствующим взглядом — он проносится мимо нее в освещенном вагоне. Аннушка даже не знает, что уже давно стемнело, наверху зажглись все фонари и лампы,
из которых сочится в густой морозный воздух желтое свечение, в этот день она вообще разминулась с солнечным светом. На «Киевской» Аннушка выходит на поверхность и идет к забору вокруг стройки в надежде встретить закутанную.Та оказывается на месте и ведет себя как обычно — похожая на узел мокрых тряпок, топчется, описывая круги и восьмерки, выкрикивая свои ругательства. Аннушка стоит перед ней и ждет, пока закутанная заметит ее и умолкнет. Потом — как будто договорившись заранее — они трогаются в путь, вместе, бодро, словно у них есть какая-то цель, которая — если не поспешить — ускользнет навеки и без предупреждения. На мосту ветер колотит женщин почем зря.
В киоске на Арбате они покупают вкусные блины — недорогие, сверху политы маслом и еще сметаной. Закутанная кладет монеты на стеклянное блюдце и берет дымящиеся порции. Женщины устраиваются в уголке, собираясь спокойно полакомиться. Аннушка, словно загипнотизированная, глядит на молодых людей, которые, несмотря на холод, сидят на скамейках, играют на гитаре и пьют пиво. Больше шумят, чем поют. Перекрикиваются, дурачатся. Появляются две молоденькие девушки, верхом, да, картина необычная, кони высокие, ухоженные, вероятно прямо с манежа, одна из амазонок здоровается с гитаристами, изящно спешивается и, держа коня на короткой узде, заговаривает с парнями. Вторая пытается выцыганить у припозднившихся туристов денег на корм для лошади — во всяком случае, так она уверяет, — но те догадываются, что на пиво. Вид у лошади не голодный.
Закутанная толкает Аннушку локтем:
— Ешь.
Но Аннушка не может оторвать глаз от этой сцены, жадно смотрит на молодежь от блинов в ее руке вдет пар. В — каждом парне она видит своего Петю, они ровесники. Петя возвращается в ее тело, словно Аннушка никогда не производила его на свет. Сидит там, скорчившись, тяжелый как камень, причиняет ей боль, распухает внутри, растет — наверное, она должна родить его снова, на этот раз каждой порой кожи, чтобы он вышел вместе с потом. Пока же он подступает к горлу, вязнет в легких и может выбраться наружу только одним путем — вместе с рыданиями. Нет, не станет она есть блины, в ней не осталось места. Петя застрял у нее в горле, хотя мог бы сейчас сидеть вон там — в это мгновение он бы как раз поднимал руку с банкой пива, подавая ее наезднице, откидывался всем телом назад и разражался хохотом. Мог бы двигаться, наклониться до земли, взмахнуть руками, мог бы сунуть ногу в стремя и перекинуть другую через спину этого животного. Вскочить на коня, проехаться по улице, держась прямо, улыбаясь из-под усиков, постепенно затеняющих верхнюю губу. Мог бы взбегать по лестнице, мчаться вихрем, ведь ему столько же лет, сколько этим парням, а она, мать, беспокоилась бы, что ему грозит двойка по химии, что он не поступит в институт и кончит, как его отец, безработным, и невестка Аннушке тоже не понравится, и ребенка они заведут слишком рано.
Невыносимая свинцовая волна поднимается в ней, сливается с жестом девушки, которая бранит нетерпеливого коня — тянет узду вниз, пригибая его голову: мол, стой спокойно. А когда конь вырывается, девушка бьет его по крупу хлыстом и кричит:
— Стой, черт тебя возьми! Стой, ирод!
Аннушка роняет блины со сметаной и набрасывается на пытающуюся усмирить коня девушку с кулаками, лупит наотмашь.
— Оставь его! Оставь! — хрипит Аннушка, у нее перехватило горло.
Изумленные парни реагируют не сразу, теперь они пытаются оттащить внезапно обезумевшую женщину в клетчатом пальто, но к ней уже спешит на помощь другая, вся замотанная в какое-то тряпье, вдвоем они пытаются отобрать у девушки вожжи, а саму ее оттолкнуть. Та визжит, заслоняя голову руками, она не ожидала этой яростной атаки. Конь лягается, фыркает, вырывается и, перепуганный, скачет посередине Арбата (к счастью, пешеходная улица в эту пору почти пуста), стук копыт, эхом отражаясь от стен, навевает мысли о каких-то уличных боях, забастовках, в домах начинают открываться окна. Но вот в конце улицы появляются двое милиционеров — они лениво шагали, обсуждая компьютерные игры, все ведь было спокойно, но теперь, заметив непорядок, в полной готовности, схватившись за дубинки, бегут к месту происшествия.
— Раскачивайся, — говорит закутанная. — Двигайся.
Они сидят в отделении милиции и дожидаются своей очереди — их должен допросить противный красномордый милиционер.
— Раскачивайся, — она уже несколько часов балабонит как заведенная, видимо, от страха. Адреналин разбудил язык закутанной. Она шепчет Аннушке на ухо, так, чтобы никто не слышал — ни этот мужик, которого обокрали, ни две молодые смуглые бляди, ни тот, с разбитой головой, придерживающий рукой повязку. А Аннушка плачет, слезы все текут и текут по ее лицу, скоро, наверное, уже иссякнут.
Потом, когда очередь доходит до них, красномордый милиционер кричит через плечо кому-то в другую комнату:
— Это та бегунья.
В ответ раздается:
— Выпусти ее, а вторую оформи, за нарушение порядка.
И милиционер говорит закутанной:
— Гражданка, в следующий раз вывезем за черту города, за сотый километр, ясно? Сектанты нам тут не нужны.
После чего забирает у Аннушки документы и, словно сам не умеет читать, велит ей назвать имя, отчество, фамилию и адрес — адрес тоже. Аннушка упирается в столешницу кончиками пальцев и, прикрыв глаза, словно декламирует стихи, перечисляет свои данные. Адрес она повторяет дважды: