Бегущая в зеркалах
Шрифт:
– А как наш Штеллерман, он что-то давно не попадался мне на глаза? спохватился Готтлиб через пару дней после их разговора.
– Франсуаз с девочкой только что обедали со мной, сожалея, что ты слишком много работаешь, совсем не заботясьо своем здоровье. А Вольфи в отъезде, - бодро сообщила Ванда и чуть позже, отведя мужа на веранду, добавила: - У меня постоянное ощущение в доме, что я под рентгеном - видна вся насквозь. Даже в университете со мной не бывало такого, когда на экзаменах этого зануды Бауэра в моем чулке припрятывалась чуть ли не вся "Топографическая анатомия", вписанная в тонюсенькие шпоргалки... Все-таки зря, мне кажется, ты рассказал о наших планах Натану... Кто его знает темная лошадка.
К вечеру Штеллерман вернулся. На втором этаже слышно было как он распекал шофера. Казалось
– При всем моем уважении, милейший доктор, я не могу не предъявить некоторых претензий. Боюсь они обойдутся "Пигмалиону" и лично мне, как совладельцу в кругленькую сумму! Ха-ха-ха! Никому не расскажешь - засмеют! Но выходит, что я разваливаю собственный бизнес своими же ногами!
– Вольфи схватил со столика сифон и почти не глядя пустил в стакан злобно шипящую струю. Удивленно посмотрел на результат и, резко отодвинув стакан, фыркнул: - Слишком много газа! Так знаете, где я был?
– В Париже, представьте. Прошел всестороннее обследование у Дюрье. Вы слышите - Дюрье! Это вам не... не Леже какой-то. И я ему не понравился. Мои ноги и все то, что здесь, у вас с ними сделали, - это варварство! Вольфи для убедительности задрал брючину, выставив развернутую в первой позиции бледную, жилистую голень.
– Нам нужна обстоятельная беседа и, думаю, не здесь. В Париже, дорогой мой! В Париже...!
– он подмигнул, махнув рукой к окну и через полчаса собеседники вновь стояли на своей поляне во влажной тесноте бархатных сумерек.
– Мне хотелось сразу же порадовать тебя, старина. Я кое-что обдумал, кое-что предпринял. Во-первых...
– Натан сунул в верхний карман белого халата Динстлера небольшой предмет.
– Считай, это взятка, лично от меня. Кредитная карточка банка в Лозанне на предъявителя. Сумма не слишком значительная,
но достаточная, надеюсь, чтобы на первых порах выкрутиться. А
вот где и как, то есть "во-вторых" и "в-третьих" - потолкуем
завтра, по пути "в Париж". Я здорово подсуетился, организовывая твое будущее. И вот еще: думаю, с отъездом не стоит затягивать.
– Ситуация становится опасной? Ты разыграл целый спектакль. Номера прослушиваются?
Натан опустил глаза, подавляя вздох.
– Ехать надо завтра. Мы отбудем с тобой "в Париж". Ванда с Франсуаз и девочкой отправятся на другой машине за покупками в Сан-Антуан. Встреча - в самолете..., - Натан криво зевнул.
– Ну а теперь - по постелям. Что-то я стал стареть - всего две ночи без подушки - и как выжатый лимон.
На следующий день, за обедом, разговор не клеился. Даже Франсуаз приумолкла, устав подавать повисающие в воздухе реплики: никто их не слышал, никто не заметил, что прожевал и проглотил, машинально ковыряя в тарелках. Все знали, что сидят здесь вместе в последний раз. Предупрежденная мужем Ванда никак не могла осмыслить, что через несколько часов, вероятно, в этом же синем костюмчике, с маленькой сумкой, вмещающей скромный набор косметики и походных пилюль, она будет сидеть в каком-то самолете, отправляющемся таким-то рейсом, туда-то... Ясно только - что уедет отсюда и навсегда! От этой мысли ее все сильнее колотил внутренний озноб и было невыносимо жаль прошлого - дома, сада, клиники, своей уютной спальни, гардеробной, полной любимых вещей, постельного белья, выписанного совсем недавно по шикарному каталогу, и даже этого бронзового салфетного кольца с кучерявой гравировкой "Wanda", которое она крутила дрожащими пальцами. Какое имя будет у нее теперь, кем станет муж?
Готтлиб опускал глаза, боясь выдать разрастающийся в панику страх. Он старался не думать о прошлом и о скором - отъезде с Натаном. Он знал, что когда в самолете, уже измучившись неведением, наконец, увидит пробирающуюся по проходу и случайно оказавшуюся рядом спутницу - блондинку с черноволосой дочкой, то плюнет на все - на конспирацию, осторожность и этот невыносимый уже страх. Он посадит девочку на колени и
чувствуя ее легонькое теплое тельце, скажет: "- Это я - твой папа. Я люблю тебя, Тони!" А там - пропади оно все пропадом! Как-нибудь они выживут...Позже много раз возвращаясь мысленно к этому дню, к решающему его часу, вернее, коротким двум минутам - пустячковому не учтенному интервалу времени, проскользнувшему между строгими вехами плана - Готтлиб снова и снова спрашивал себя, препарируя каждую мелочь, могло ли все сложиться по-другому? А если да, то когда, где он споткнулся, попав в капкан враждебной воли или дурной, шаловливой случайности?
После обеда, чмокнув жену холодными, одервеневшими губами, он спустился к ожидавшему в автомобиле Натану и уже на крыльце, под латунной табличкой "Пигмалиона" вспомнил об оставленной на столе записной книжке.
– Минуту, господин Штеллерман, Я кое-что забыл, - обратился он к сидящему в "мерседес" Вольфи.
Отпирая кабинет, Готтлиб слышал нетерпеливый телефонный звонок, с грустью отметив, что и этот звонок, и его кабинет уже, в сущности, не имеют к нему никакого отношения, и никто из звонящих сюда уже никогда не услышит его голос. Подойдя к столу и засовывая в карман записную книжку, он почему-то снял на ходу трубку:
– Это Сьюзи. Вы совсем забыли про меня, доктор, хотя так охотно записали мой телефон... Ну не стройте из себя святошу, послушайте... голос удалился и где-то совсем рядом над ухом зазвучала веселая песенка, именно та, которая соседствовала на его загадочно попавшей в машину кассете с раскатистым славянским маршем. Певичка просила помнить о ней и
не заставлять молчать ее "противный злой" телефон.
– Теперь, конечно, припоминаете. И не думайте бросать трубку - вы не застенчивый гимназист и я - не дешевая шлюшка. Мне, собственно, лишь поручено передать послание друзей. Вот, зачитываю: "Помним, сочувствуем трудностям. Всегда готовы помочь, особенно в последних планах. А так же выражаем крайние опасения, что болезнь, от которой "скончалась" твоя дочь в швейцарском санатории, может оказаться заразной. Не разумнее ли отправить жену с девочкой хорошенько отдохнуть в иных местах, где друзья отлично позаботятся о них? Подумай. И главное - не делай разных движений, не суетись. Это не просто совет, а настоятельная просьба тех, кто всегда помнит о благе "Пигмалиона".
– Возможно это блеф, прощупывание ситуации, а туманные намеки - всего лишь случайное попадание в цель. Возможно - прямая дезинформация, вынуждающая тебя на какой-то необдуманный шаг. А может быть - мы не дооцениваем противника, - Натан размышлял, погрузив лицо в широкую ладонь.
– Очевидно только, что с Парижем придется повременить. Не нравятся мне эти хищные заходы вокруг девочки. Стервятники! Выходи, парень, и скажи жене, чтобы подумала о хорошем ужине... Путешествие отменяется. Надеюсь, временно... В гараж!
– скомандовал Натан подошедшему шоферу, после того как Готтлиб вернулся в дом.
В того момента, как в трубке прозвучало имя Сьюзи, из Динстлера будто выпустили пар.
Было что-то от смирения приговоренного в том равнодушии, с которым он выслушивал меры предосторожности, продиктованные Натаном: никаких экскурсий по окрестностям, никаких поездок и прогулок. Девочка должна находиться в доме или на газоне под окнами под присмотром няни и взрослых. Но что бы не делал Готтлиб, в какой части клиники не находился бы, самые чуткие антенны его внимания были настроены на волну звонкого детского голоска, заливающегося такой беззаботной веселостью, что все страхи казались надуманными, а тревоги - пустой игрой скучающих любителей приключений.
Он просматривал историю болезни нового пациента, когда услышал нечто невозможное: за окном раздался пронзительный, прерываемый страшными паузами "захлеба" плач. Через секунду он был уже внизу, в цветнике, разбитом прямо под окнами приемной. К груди Ванды, стоящей на коленях среди розовых маргариток, захлебываясь плачем, содрогаясь всем телом, приникла Тони. Побелевшие от напряжения крошечные пальцы впились в ворот вандиного свитерка, лицо спрятано в тесную лунку между плечом и щекой. Крупные частые слезы, скатывающиеся из-под опущенных ресниц Ванды к дрожащему подбородку, падают в смоляные кудри ребенка, поблескивая в их густой, великолепной черноте алмазной россыпью.