Бегущий по лезвию бритвы

— К сожалению, я равнодушен к современной живописи,— сказал Бэйнс.— Мне нравятся довоенные кубисты и абстракционисты. Люблю, когда картина несет глубокий смысл, а не просто изображает натуру.

— Но ведь это — цель искусства,— возразил Лотце.— Примат духа над чувственным восприятием. Абстракционизм — искусство упадка, хаоса, он отражает процессы разложения общества, старой плутократии. Декадентов поддерживали еврейские капиталистические воротилы, опутавшие своими сетями весь мир. Те времена ушли, и живопись стала иной. Искусство не может стоять на месте.

Бэйнс кивнул, глядя в иллюминатор.

— Вам приходилось бывать в Тихоокеании? — спросил Лотце.

— Несколько раз.

— А я лечу впервые. В Сан-Франциско при содействии ведомства доктора Геббельса и японских властей открывается выставка моих работ, так сказать, культурный обмен в целях укрепления дружбы и взаимопонимания. Надо снижать напряженность между Востоком и Западом. А для этого нужно больше общаться, и искусство — один из важнейших факторов...

Бэйнс кивнул. Внизу, за огненным кольцом дюз, показались Сан-Франциско и залив.

— А где в Сан-Франциско можно поесть? — спросил Лотце.— Для меня заказан номер в «Палас-Отеле», но мне кажется, в национальных районах лучше кормят. В Чайнатауне, например.

— Да,— подтвердил Бэйнс.

— А цены там не кусаются? А то я почти на мели. У нас очень прижимистое министерство.— Лотце засмеялся.

— Смотря как обменять деньги. У вас, надо полагать, чеки Рейхсбанка? Рекомендую Токийский банк на Самсон-стрит.

— Danke sehr [36] ,— поблагодарил Лотце,— А я собирался поменять их в гостинице.

36

Большое спасибо (нем.).

Ракета неслась над самой землей. Бэйнс увидел взлетное поле, ангары, стоянки машин, здание аэровокзала, дома... «Красиво,— подумал он.— Горы, и вода, и клочки тумана, уплывающие к Золотым Воротам».

— Что это? — спросил Лотце,— Что за огромное сооружение? Вон там, внизу. Космопорт? Я думал, у японцев нет космических ракет.

Улыбаясь, Бэйнс пояснил:

— Стадион «Золотой Мак». Бейсбольное поле.

— Ну да, они без ума от бейсбола,— усмехнулся Лотце,— А по мне, нет спорта скучнее и бессмысленнее. Взбрело кому-то в голову начать такой...

— Он уже достроен,— раздраженно перебил Бэйнс.— Его таким задумали, открытым с одной стороны. Новый архитектурный стиль. Горожане очень им гордятся.

— Такое впечатление, будто его проектировал еврей,— пробормотал Лотце, глядя вниз.

Бэйнс пристально посмотрел на него. На мгновение он отчетливо ощутил перекос в немецком мозгу. Психический сдвиг. Неужели Лотце действительно так считает? Или просто брякнул первое, что пришло на ум?

— Надеюсь, мы с вами еще встретимся в Сан-Франциско,— сказал Лотце, когда ракета коснулась земли,— Плохо, если рядом нет соотечественника, не с кем поболтать.

— Мы с вами вовсе не соотечественники,— возразил Бэйнс.

— Вы правы. Но в расовом отношении мы очень близки. Да и цели наши, и намерения совпадают.— Лотце заерзал в кресле, расстегивая привязные ремни.

«И это с ним я близок в расовом отношении?! — с ужасом подумал Бэйнс.— Это с его целями совпадают мои цели? Тогда и у меня психический сдвиг. Мы живем в душевнобольном мире, где у власти — безумцы. Сколько лет это продолжается? Сколько лет мы сопротивляемся? И главное — сколько нас, понимающих? Не таких, как Лотце? Может быть, если ты знаешь о своем безумии, ты не сумасшедший? Или начинаешь выздоравливать? Пробуждаться? Наверное, нас очень мало. Мы — одиночки, разбросанные по свету. Но массы... что думают они? Сотни тысяч жителей этого города? Может быть, они считают, что живут в правильном мире? Или все-таки сомневаются, хотя бы самую малость?.. Но что значит — безумие? Какой смысл я вкладываю в это слово? Где граница?.. Безумие в их природе. В умственной ограниченности. В незнании тех, кто их окружает, в равнодушии, с которым они несут гибель другим. Нет, не то. Я чувствую. Интуитивно. Целенаправленная жестокость.. Нет. Боже, помоги, в одиночку мне не докопаться до сути! Пренебрежение истиной? Да. Но не только это. Безумие в их замыслах. Да, в замыслах! Покорение планет. Такое же бессмысленное и жестокое, как покорение Африки, а еше раньше — Европы и Азии.

Они мыслят космическими категориями и никак иначе. Слова человек, ребенок — пустой звук. Только абстракции; раса, страна, Volk, Land, Blut, Ehre [37] . Нет честных личностей, есть только сама Ehre — честь. Абстракция для них реальное, действительность — невидима. Die Gute, доброта, а не добрые люди, добрый человек. Для них не существует “здесь” и “сейчас” — их глаза устремлены сквозь пространство и время, в лежащую впереди бездну. И это — конец мира. Потому что мало-помалу они изведут все живое. Были ведь когда-то частицы космической пыли, раскаленные ядра водорода — и ничего больше. Теперь все вернется на круги своя. “Сейчас” — это миг между началом и концом, ein Augenblick [38] .

37

Народ, страна, кровь, честь (нем.).

38

Момент (нем.).

Процесс распада ускоряется, жизнь возвращается к граниту и метану. Жерновов не остановить. А они, эти безумцы, спешат обратить нас в камень и пыль. Хотят помочь Natur [39] .

Я знаю — почему,— подумал Бэйнс.— Им хочется быть не жертвами, а движущей силой природы. Они приравнивают свое могущество к Божьему, считают себя подобными Богу. Вот она, суть безумия. Все они одержимы одной идеей. У каждого настолько возросло самомнение, что ему и в голову не придет считать себя иначе как божеством. Это не гордыня и не высокомерие — это раздувание собственного “я” до такой степени, когда исчезает разница между поклоняющимся и предметом поклонения. Не человек съеден Богом, а Бог съеден человеком. Чего они не могут уразуметь, так это своей ничтожности. Но что в этом плохого? Разве так — не лучше? Кого боги отмечают, того призывают к себе. Будь незаметен — и минует тебя злоба сильных мира сего».

39

Природа (нем.).

Расстегивая ремень, Бэйнс произнес:

— Мистер Лотце, я никому еще этого не говорил, но вам скажу. Я еврей. Вы поняли?

Лотце ошалело взглянул на него.

— Самому бы вам не догадаться, ведь я ничуть не похож на еврея. Я изменил форму носа и черепа, уменьшил поры, осветлил кожу. Иными словами, избавился от внешних признаков. Даже стал вхож в круги Рейха. Никто не подозревает, что я еврей. И...— Сделав паузу, он придвинулся к Лотце вплотную и зашептал: — И я не один. Есть другие. Слышите? Мы не погибли. Мы существуем. Живем невидимками.

— Служба безопасности...— выдавил Лотце, но Бэйнс его перебил:

— Пожалуйста, сообщите — СД проверит мое досье. Но учтите: у меня есть могущественные покровители. Некоторые из них арийцы, другие — евреи, занимающие высокие посты в Берлине. Ваш донос оставят без внимания. А вскоре я сам донесу на вас. И вы окажетесь в камере предварительного заключения.— Он улыбнулся, кивнул и двинулся по проходу вместе с другими пассажирами.

Они спустились по трапу на продуваемое ветром поле. Внизу Бэйнс случайно оказался рядом с Лотце.

— Знаете, мистер Лотце,— произнес он, взяв художника под локоть, — вы мне не понравились. Думаю, что я в любом случае донесу на вас.— Он отпустил руку блондина и ускорил шаг.

На краю поля, у дверей вокзала, толпились встречающие. Ищущие глаза, радостные улыбки, машущие руки. Впереди стоял коренастый японец средних лет в добротном пальто английского покроя, остроносых полуботинках и котелке, рядом — японец помоложе. На пальто коренастого блестел значок Тихоокеанского Торгпредства Имперского правительства. «Мистер Тагоми собственной персоной,— подумал Бэйнс.— Приехал меня встречать».