Бела + Макс. Новогодний роман

Шутка не состоялась, потому что мне пришлось ответить по существу, как есть, из Настоящего: я – в положении классическом, ручки на груди, не хватает свечечки.

(Зато Бела, так, чтобы это было слышно только мне – тоже по существу, – откомментировала:

– А ведь Костя попал в «десятку». Да, 1976 год – это реперная точка, критерий отсчёта в движении из Настоящего в Будущее. А сколько их было – этих реперных точек – в нашем Прошлом? Наверное, не одна. И не две. И не три.

Никогда прежде она не пользовалась этим выражением – «реперная точка».

Даже захотелось спросить:

– Это, по-твоему, то же самое, как, принятая за критерий отсчёта температура в 99,975 градусов по Цельсию, при которой вода закипает?)

А Куратов тем временем продолжал:

– Ах, так не сердце, а сердечная недостаточность? Ты меня совсем запутал. Я тебя не узнаю. Давай лучше о другом, а то и мне давно пора верёвку мылить. Шучу, шучу, шучу! И не шучу.

Чувствовалось, что и для этого разговора времени в обрез. У Бори отщёлкивали шекели, у Кости – тенге. Схема разговора тоже была похожей: приедешь – не приедешь? Приеду – не приеду? А хотелось бы, как хотелось! И чтобы было как прежде – достархан с мантами, огромное блюдо с дымящимся шашлыком, рядом – зелёный лучок, петрушка, укроп, отдельно – фруктики, дыньки, персики, и ведро – не меньше! – портвейна.

Когда я положил телефонную трубку на аппарат, мы с женой переглянулись: такова жизнь, они – там, мы – здесь, а раньше нам хорошо было вместе.

Мы живём, и почему-то живём в уверенности, что идём по жизни. Да-да, идём, а не ведомы.

Мы уверены, что идём самостоятельно. И шагаем в точном соответствии со своей волей. Нелепый, наивный самообман.

Если не валять дурака: мы идём, потому что ведомы.

Вопрос: кем ведомы и почему ведомы?

Ещё в школе, когда учились в десятом классе, меня и Куратова иногда путали:

– Вы (часом!) не братья?

Мы не спорили: конечно, мы – братья. Хотя наша похожесть состояла в одном: в одинаково-возмутительной длине волос. В длине антишкольной и антисоветской.

В Алма-Ате, как и на территории всего СССР, бушевала пандемия битломании!

Юные обожатели ливерпульской четвёрки собирались в подворотнях (и не в подворотнях – тоже) и без конца крутили на магнитофонах с бобинами «Любовь нельзя купить», «Леди Мадонну»… Поклонники «Битлз» были гонимы школой, гонимы родителями. Впрочем, одно дело – втихаря заслушиваться английскими «жуками», совсем другое – отпустить, как у настоящих битлов, волосы. Мы – Куратов и я – позволили себе это.

Может, это обстоятельство большей частью и вводило в заблуждение спрашивающих нас:

– Вы (часом!) не братья?

Битломания была настоящей катастрофой!

Методы, изобретаемые для борьбы с носителями вируса, часто были малоэффективны, иногда – неэффективны вовсе. Длинноволосиков вылавливали в школе с ножницами. Родители вели своих отпрысков в парикмахерские. А волосы отрастали вновь. И вновь это вызывало бурю негодования. Хорошо, что не додумались до более радикальных способов, как то скальпирование, или отсечение голов: тогда волосы точно не отросли бы. Спасибо КПСС и лично Леониду Ильичу, что не дошло до этого! Спасибо за пластинки «Битлз», которые сначала выпускались «Мелодией», а потом летели в мусорные вёдра. Спасибо за плакаты и фотографии битлов, которые уничтожались всеми возможными способами!

Родители Куратова (и мои тоже) скрипели зубами, но не устраивали показательных истерик по поводу возмутительно-модной страсти по «Битлз».

Школьные учителя не скрипели зубами, а действовали, используя все возможные и невозможные методы воздействия на неокрепшие умы своих бестолковых учеников. Правда, не в нашем случае: против лома нет приёма. Директору школы, разъярённому нашей неслыханной наглостью (мы относились к замечаниям учителей так, словно их не слышали), Куратов так прямо и сказал:

– Да я на вас в партком напишу! В суд подам: вы мешаете мне быть похожим на Карла Маркса! Я вот ещё бороду отпущу.

Что больше напугало директора – угроза судом или напоминание об авторе «Капитала», – было неясно. Тем не менее короткая Костина речь охладила пыл школьной инквизиции. От нас отстали. Нас перестали замечать (превентивный ответ), будто мы не существовали вообще.

Свою роль здесь сыграло и то обстоятельство, что с успеваемостью у нас всё было в порядке. Больше того – одинаковую и хорошо известную учителям слабость мы питали к математике, пользующейся в те времена особым почётом (если по математике было «пять», то и по другим предметам не составляло особого труда получать отличные оценки).

От математики (скорее всего) исходили истоки другой нашей слабости – к шахматам.

– Как думаешь, брат? – спрашивал я. – Партейку-другую?

– Всегда готов! Как пионер! – тут же отзывался Куратов.

И мы шли ко мне. Почему ко мне? У Кости не было своей, отдельной комнаты. У меня была.

Были у меня и магнитофон, и записи «Битлз», от которых исходили – пьянящие нас! – магнетические флюиды.

Мои апартаменты с единственным окном, выходящим в сад, на втором этаже старенького, довоенной постройки дома больше походили на келью – узкую, длинную и мрачную.

Чтобы попасть в неё, следовало пересечь всю квартиру, потом выйти в тёмный, без единого светильника, коридор, по обе стороны которого располагались кладовки (там хранились наши соленья-варенья и другие припасы), потом пройти этот коридор и только после этого упереться в дверь моей кельи.

Подслеповатый Куратов частенько открывал эту дверь лбом.

Обставлена моя келья была, соответственно, по-монашески.

У окна стояли крепкий деревянный стол, рубленный одним топором, и такой же стул. Чуть ближе к двери справа – деревянная кровать, слева – всю стену, от пола до потолка, занимали книжные полки (такой же грубой ручной работы – всё в одном стиле). Ещё ближе к двери – простой деревянный шкаф. Вот и вся обстановка.

Мало оживлял аскетичность моих покоев огромный зелёный – как лужайка! – ковёр во всю стену, который висел над кроватью. Летом ветки с вишенками и черешенками заглядывали прямо через подоконник, внутрь. Даже в солнечный день здесь было чуточку мрачновато. Свет поглощала буйная зелень деревьев за окном. Свет поглощали тёмно-зелёные, с золочёным тиснением обои на стенах.

И была ещё одна важная и необъяснимая особенность моей кельи: в её пределах находилось некое беспыльное озоновое пространство, где хорошо дышалось.