Белая дверь

– А это чуть позднее, – сказал он склоненной к нему мадам и, указывая на миски с икрой, обратился ко мне: – Вот этого надо наесться до отвращения, понятно? Это не тот продукт, который можно вожделеть постоянно, зато уважение к себе некоторые получают однажды и на всю оставшуюся жизнь.

Затем подали особые сковородочки, устроенные на тиглях с живыми угольями. Мясо дичи из каких-то северных пределов. Вкусно, ничего не скажешь. Я вспомнил колбасно-ветчинный разор в доме у Ивана Павловича и подумал, что вряд ли он часто ужинает так, как сегодня. Хотя кто знает… Девчонки за все время ужина не проронили ни слова. Казалось, они тщательно готовятся перед тем, как сделать даже самое незначительное движение.

– Я хочу расплатиться, – сказал я так, чтобы услышали все.

Мадам изумленно посмотрела на Ивана Павловича, половые замерли, как по команде в детской игре. И только Иван Павлович сохранил полное спокойствие. Он принял от ливрейного свое драповое пальтишко и молча направился к выходу.

Потом мы приехали в разоренное жилье Ивана Павловича. Он послал меня в магазин за продуктами и выпивкой, поскольку все кончилось или безнадежно пропало. А девчонки тем временем, по его словам, наведут порядок. Разумно.

В Москве осень. Крупные еще не свернувшиеся кленовые и дубовые листья ровным слоем устилают землю, мягко шелестят под ногами, будто внизу не твердь земная, а водная гладь. Есть в московской осени, когда наблюдаешь за ней не на шумных проспектах, а в тихих дворах, какое-то безнадежное воронье беспокойство, кошачье шмыганье и чувственное старанье голубей нагадить Вам на пальто. И такой родной и беспросветной провинцией вдруг пахнет, что захочется податься на речку Пивоварку и долго думать на ее захламленном берегу, как же ухитриться утопнуть в этих мелких, мутных, печальных водах.

Я не торопился возвращаться, хотя магазин располагался в двух шагах. И правильно сделал. От самой двери я услышал веселую возню на три голоса под аккомпанемент пружинного матраса, что не оставляло сомнений в моей изначальной непричастности к мероприятию. Что тут поделаешь: деньги в Москве нужны не только будущим актеркам! Я потихоньку притворил дверь и вышел обратно на улицу.

– Возьми, – протянул я деньги первой вышедшей из подъезда представительнице столичного пролетариата.

– Что Вы! – замахала руками она. – У меня есть, у меня много, Иван Павлович дал. Вот… – она начала лихорадочно выворачивать из карманов купюры. – Между прочим, у нас ничего не было, Вы не думайте! Совсем ничего!

А почему я так долго хожу вдоль этого заводского забора? Завод бывший, забор настоящий. Все равно за ним ничего нет. Я бы заварил ворота, и сделался бы в итоге сплошной закрытый периметр. И пусть бы за ним роилась своя жизнь. Собаки, кошки, крысы, кроты… А потом разных обличий мутанты. Рано или поздно от скуки и безысходности они все начнут совокупляться и нарушат нетленные законы видового единства…

Глава пятая

Когда-то во времена не столь давние в моем родном городе на площади Октября, между бывшим Домом культуры меланжевого комбината и первым жилым домом по проспекту Калинина, росли три яблони. Без возраста и времени, помнящего их зернышками. По инерции. Росли себе и росли. И цвели каждый год в отведенное для этого время. Никому не мешали: дом на этом пятачке не выстроишь, кафе-ресторан не откроешь. Но шло время, и год от года они стали казаться все более неуместными. Ладно бы речь шла о людях случайных, посторонних, а то ведь и я стал думать о них как о некоем инородном теле – гнутые, корявые, дуплистые. А напротив аллея новых пирамидальных тополей.

И вот однажды… Тополя оказались не при чем. Вместо двух спиленных яблонь поставили коммерческие киоски, уродством своим соперничающиеся с навозными клетьми на задах скотного двора. И я ужаснулся себе! Ведь я же не зря знал о них, помнил все время, кидал взгляд в их сторону, когда ехал на велосипеде от Потока до Старого рынка. А кто-нибудь из вас знает, что от Потока до Старого рынка можно доехать ни разу не крутнув педали? Да, так устроен наш город, так он катится сверху вниз, и я вместе с ним, потому что я придумал эту дорогу через год после того, как придумали велосипед. Или через два – неважно. Потому что за все время этого дурацкого прогресса у меня было несколько машин. Они или были проданы со стыдом тайного убийцы автомобилей, или обрели естественную смерть за поскотиной позади дедовой деревенской усадьбы.

А велосипед цел и, можно сказать, невредим!

– Совесть, говоришь? Увы, эта штука всегда приходит с опозданием. Те яблони – твое время. Цвет сошел – год прошел. При чем тут совесть? Жалость? Тоже ерунда. Есть хорошее слово – «жаль»! Как там у твоего любимого Астрова из «Дяди Вани»? «…С каждым днем земля становится все беднее и безобразнее».

– Я верю в чудо!

– А я верю в чушь! Единицы понимают, что это и есть величайшее из чудес!

Доктор участливо поинтересовался, не мешает ли мне хрип деда. Я решил, что здесь, среди молчащих фигур, мне тоже отвечать необязательно. Между тем у меня перед глазами поставили дополнительную перегородку и соседом занялись врач и три сестры. Я догадался, что ему меняют искусственную трахею на трубку большего диаметра. Ну, не из-за меня же, на самом-то деле! Просто дед в любую минуту мог захлебнуться в собственных мокротах.

– Что, дед, полегчало? – спросил я притихшего соседа, когда волшебники в белых халатах скрылись за дверью служебки.

Дед молчит, дыхание вроде ровное. Вот те на! Теперь мне никакого ответа не дождаться. Для меня они постарались, как же! Раньше я хоть нос его с трубкой видел, а теперь лишь морщинистую пятку.

– Дед, ты подожди! Ты вон сколько прожил, поживи еще чуть-чуть! Ты заглянешь по ту сторону (ну, ненадолго, на чуть) и расскажешь мне, как она выглядит – Арктида, первородина человечества, колыбель, откуда явились прапраправаятели твоей изрезанной временем пятки. Говорят, некоторым Арктида открывается в первые мгновения попыток перехода отсюда туда. Но ты же вернешься, дед, ты только заглянешь! Иначе как я узнаю?

Смиренное сопенье и едва уловимый клекот.

Дьявол побери! Я бегу! Я никогда не был знаком с техникой бега, даже от обязательной школьной стометровки сумел отвертеться. Я не ускоряю шаг, не сгибаю руки в локтях, но как же еще можно назвать этот мой поход? Да-а-а… Фрейд считал, что бег во сне символизирует половой акт.

В Ивана Павловича точно бес вселился: он пожелал продолжать свой день рождения, пока не объедет все замечательные места Москвы, где можно отыскать свежих девочек с какой-нибудь экзотической начинкой или хотя бы приправой. Фантазии у него было с избытком, а вот остатка жизни вряд ли хватило бы даже при его небывалом умении обгонять весь транспорт столицы.

Только я-то здесь при чем? Мне не хватало подушек, чтобы как следует заткнуть уши, свернувшись на выделенном мне диванчике.

– Ну-ка, девчонки! Парню нужна инъекция жизни! Что он у вас тут от скуки подыхает?

И я уходил во дворы топтать листья, которые изо дня в день издавали под моими башмаками все более безнадежные звуки.

И Боже мой! Я знал в те минуты дорогу отсюда! Вслед за поэтом повторял: «Я слышу печальные звуки, которых не слышит никто». Я действительно слышал, я правда знал. До меня долетал голос моих яблонь и звуки растекающейся по губам ночной ягоды!

Но я с бульдожьим упорством таскался за Иваном Павловичем и его компанией по кабакам и всякий раз требовал, чтобы платить доставалось мне. Причем в любом заведении к концу вечера официанты, звериным чутьем угадывая, у кого здесь настоящие деньги, обращались исключительно к нему. А еще у Ивана Павловича появилось любимое развлечение: едва обосновавшись за столиком, он собирал вокруг себя как можно больше народу. Это не составляло никакого труда, потому что в каждом ресторане его знала как минимум половина посетителей. И все охотно откликались на приглашение.