Белая дыра

— Ну, и будешь ты один за всех работать, а остальным что делать? — прищурился Кумбалов.

— Как то есть чем?

— Вот ты первым врагом человечества и станешь, — ткнув пальцем, изобличил щедрого Охломоныча Кумбалов, — потому как труд создал человека, а халявная жратва из него только сволочь и может сделать. Человек, вкалывая, из обезьяны произошел, а от безделья только в свинью и превратится. Сомнений нет.

— Пусть машины изобретают, научные открытия делают, стишки, в конце концов, сочиняют, — попытался чем-то занять остальное человечество слегка смущенный Охломоныч.

— Тоже сказал — стишки… Да сколько их, ученых-моченых, найдется? — возразил Кумбалов и, сделавши из трех пальцев щепоть, сам же и ответил на свой вопрос. — Тьфу! А для остальных твое халявное изобилие бесплатной пьянкой обернется.

— Во, во, во! — загорелся пассивно выпивавший до этих слов Дюбель. — Надо водку производить. Я уже и название придумал — «Новостаровка». Народ оценит.

— Последнее дело — деньги на водке да на лекарстве делать, — не поддержал его энтузиазм Охломоныч.

— Это смотря на какой водке, — возразил Дюбель и, с любовью посмотрев в наполненный стакан, воскликнул в умилении, — чтобы на такой-то деньги не делать!

И выпил, не дожидаясь остальных, сочно крякнув в подтверждение своих пламенных слов.

— А я бы по берегам Глубокого, — мечтательно закатив глаза, робко вклинился в разговор Фома Игуаныч, — все семь чудес света восстановил.

— На хрена? — удивился Дюбель. — Что за такие чудеса? Почему не знаю?

— Пусть дети на наглядных примерах историю родной планеты изучают, — продолжал мечтать Фома. — А вдоль дороги на лесхоз я бы все крупнейшие музеи мира, со всеми запасниками, в ряд выстроил. Тут тебе и Лувр, тут тебе и Эрмитаж, тут тебе и…

Дюбель сделал поросячье лицо и хрюкнул с сарказмом, чем сильно смутил Игуаныча.

Но Кумбалов идею о возрождении мировых культурных ценностей на территории, примыкающей к Новостаровке, одобрил:

— Пусть лучше неработающие массы по музеям рты раскрывают, чем беспробудно самогон пить.

— Ну, это тоже иногда надо, — испугался Митрич за судьбу любимого напитка.

— Я вот что, мужики, думаю. Уж если кому помочь, то исключительно глухой деревне, — с железной решимостью заговорил Кумбалов, сделав такое серьезное лицо, какое бывает только у гипсовых памятников вождям. — Дороги — это раз — провести, жилища — это два — построить, техникой — это три — снабдить и рабочие места организовать. А чтобы всех одним батоном кормить, так это не надо. Пусть каждый без фокусов хлеб своими руками добывает. Но в человеческих условиях. Слушай сюда, Охломоныч. Каждому работяге надо механизмы по последнему слову дать. Уж если трактор, то и сидеть чтобы мягко, и дышать можно было чем. Не говоря уже о комбайне…

— Комбайны, тракторы… Кому нужно? — вклинился Охломоныч. — Надо один универсальный механизм на все работы. И чтобы на воде работал…

— …Не возражаю, — разрешил Кумбалов, — я имею в виду, чтобы чистота, галстук-бабочка и легкая музыка. Культурно чтоб. А в город с жуком ни под каким соусом. У них там и так этого соуса девать некуда. Выровняем деревню — вот тогда нам все человечество за такую справедливость большое спасибо скажет.

— Знаю я это человечество, — не поверил Дюбель, — хрен оно вам спасибо скажет. Через месяц все, что не пропьют, переломают, а вам морды набьют.

Печально кивнул Кумбалов огромной башкой, частично соглашаясь с Дюбелем:

— Сильно подпортили в последнее время народ, сильно. Можно сказать морально измордовали. А что делать? Другого человечества нет. Надо переделать подлую человеческую натуру.

— Не надо никому ничего бесплатно раздавать, — взмолился Дюбель. — И переделывать никого не надо. Переделкин нашелся, Карл Маркс новостаровский. Переделывали уже. Допеределывались. Из свиньи зайчика не сделаешь. Нажрется твое человечество за наш счет, а потом тебя же и обгадит.

Фома Игуаныч отпил для храбрости малюсенький глоток и тихо высказал вторую идею, от которой мужики долго не могли прийти в себя, а только морщили лбы и пучили глаза — настолько она была глобальна.

— Надо собрать все элементы Земли и сделать такую маленькую планетку — со школьный глобус. И чтобы все в ней стояло, где надо, а не как попало — и горы, и реки, и города, и дороги. А потом этот глобус в нужное место на солнечную орбиту и запустить. Пусть стремительно растет. А как достигнет нужных для жизни размеров, собрать лучших людей и порциями запустить на нее…

По мере того как отпочковавшаяся от Земли планета заселялась и обустраивалась, Фома Игуаныч все более воодушевлялся. Голос его окреп. Глаза горели. Он размахивал руками и притоптывал ногами.

— Планету он на орбиту запустит, — придя в себя, проворчал Дюбель, — на хрена сдалась мне твоя планета, мне и в Новостаровке хорошо.

— А ты варежку не раскрывай, — утешил его Митрич, — на эту планету Фома только лучших представителей запустит. Тебе не обломится.

— Туда им и дорога, — охотно согласился Дюбель.

— В перспективе идея хорошая, — нерешительно одобрил мечтания Фомы Кумбалов. — Однако не мешало бы с учеными посоветоваться. На какую орбиту запустить? Как запустить? Кого запустить? А то запустишь сгоряча — только Солнечную систему перебаламутишь. Это же только богам под силу новые планеты создавать. Хотя, а чем мы хуже богов при такой-то машине?

Пока мужики трепались за все человечество, Тритон Охломоныч прислушивался к внутреннему голосу. «Конечно, досадно, что господин Дюбель так груб в своих определениях, — рассуждала трезвая чужая душа, — но досаднее всего то, что он прав. Люди несовершенны. И очень. Да попади твоя универсальная машина в руки какого-нибудь наполеончика, так он из планеты червивое яблоко сделает…»

В углу, прислонившись к теплым, золотистым бревнышкам предбанника, сидел, не принимая участия в утопических бреднях, Николай Нидвораевич и грустными, кошачьими глазами хмельного художника смотрел в потолок, по которому ползал невесомый паучок. Научное название этого длинноногого насекомого никто не знал, но новостаровцам он был известен под именем косиножка. Так поэтически наречен он был, скорее всего, жестокой в любопытстве своем деревенской пацанвой. Если его убить, он, мертвый, еще долго шевелит ножками, словно траву косит.

Голову художника-самоучки зеленым париком украшал веник. Николай Нидвораевич пытался увидеть банное застолье глазами паучка, однако утомленное воображение отказывало ему в этом пустяке.

— А ты чего тоскуешь, Нидвораич? — удивился настроению земляка веселый Митрич, закидывая правую ногу на правую.

— Да вот, — пожаловался живописец, снимая с головы березовый веник и демонстрируя плешь, — лысеть начал.

— Да не начал, — утешил его Митрич, — а кончаешь уже. Потешная у тебя харизма без шляпы.